Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Эту идею развил молодой профессор-правовед Н.В. Устрялов. Волею революционных судеб он оказался в 1919 году в столице колчаковского правительства — Омске. И уже тогда высказал весьма неординарную для русского интеллигента мысль о том, что если большевики победят, значит, именно они нужны России и именно через них пойдет дальнейшая история страны. Устрялов предсказал и переход от демократии к диктатуре, поскольку он, по его мнению, был не только исторически неизбежен, но и необходим. Несмотря на все то зло, которое принесли с собой большевики, уверял Устрялов, именно они «диалектически становятся орудиями добра».

Следовательно... «советская власть есть единственно национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм». И в данных исторических условиях восстановить русское национальное государство и его мощь могли только большевики. Что же касается их интернационализма, то он, по словам Устрялова, был в большей степени декларативным, и Ленин со своим союзом, и Сталин со своей «автономизацией», по сути дела, стремились к одному и тому же: могучему и неделимому государству.

Ну а все вместе сказанное означало только одно: каждый любящий Россию должен не бороться с большевиками, а помогать им. Этот призыв нашел весьма широкий отклик как в самой России, так и среди эмигрантских кругов. Оставшейся в России интеллигенции он как бы давал вторую жизнь, и получалось так, что они не продались большевикам за хороший паек, а работали на будущее страны.

Большевики быстро поняли ту огромную пользу, какую можно было извлечь из подобных идей и не препятствовали их распространению через знаменитый журнал Устрялова «Смена вех». А тот шел все дальше и, увидев в нэпе мощный инструмент укрепления государства, говорил о политической трансформации режима «к окончательной и всецелой национализации революции». Иными словами, «к неизбежному в этих исторических условиях «возвращению потерянной России».

В явлениях окружавшей его жизни Устрялов видел не только начало возрождения России, но и перерождение большевистского режима, тот самый пресловутый термидор, о котором писала вся эмигрантская пресса и которого так боялся Троцкий. Более того, по Устрялову выходило так, что большевистский переворот не только не прервал естественный ход истории, но и сохранил страну от окончательного распада.

В известной степени так и было на самом деле, потому именно национал-большевизм Сталина и виделся Устрялову единственным выходом из возникшего и уже начинавшего мешать противоречия между интернационалистскими утопиями и реальным историческим заказом сохранения Российской империи, которая теперь стала называться Советским Союзом.

И далеко не случайно такой духовный наставник младороссов (так называли себя национально мыслящие молодые русские эмигранты), как А. Кази-Бек, считал, что старый режим был источен «наркотиками и сифилисом», прогнил до основания и большевики обошлись с ним именно так, как он того заслуживал. Он даже не сомневался в том, что поддерживаемая народом диктатура есть идеальная форма для правления Россией.

Да что там младороссы, если летом 1924 года будущий идеолог фашизма доктор Геббельс объявил себя национал-большевиком и заявил: «У государственного социализма есть будущее. Я верую в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством... Национальная общность — единственная возможность социального равенства». И ничего странного в таком заявлении Геббельса не было. Не только Россия, вся послевоенная Европа стояла на перепутье исторических путей.

Старая система изжила себя, и не случайно самой популярной книгой того времени стало сочинение О. Шпенглера «Закат Европы», на волне идей которой возникли и идеи «нового порядка». И больше всего подверженными этим идеям оказались молодые люди, которые желали видеть свои страны не только великими, но и обновленными.

Очень много от социал-большевизма взял и нарождавшийся фашизм. При этом Россия и не думала копировать опыт итальянских и немецких социал-националистов. «Зачем нам фашизм, — вопрошал тот же Устрялов, — если у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот и другой — вестники «цезаризма», звучавшего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, «примиряет» их... в категориях диалектики.

Оно и понятно, тогда еще никто не мог предвидеть, чем закончится создание «обновленных» государств, и всем казалось, что разброд и разруху Первой мировой войны могут преодолеть только национал-большевистские и национал-социалистические идеи обновления общества. Впрочем, так оно и было на самом деле, и примеры России и той же Германии — лучшее тому доказательство.

Сколько ни бились немцы со своей страной, расцвела она (и всего за каких-то шесть лет) лишь при Гитлере. И, конечно, переход Сталина к национал-большевизму был вполне закономерен и подготовлен самой жизнью. Да и не был, по большому счету, национал-социализм доктриной одного Сталина, иначе он никогда не пришел бы к власти. О нем мечтало и все население огромной страны, которое куда больше волновали собственные проблемы, нежели какая-то там совершенно непонятная (да и вряд ли кому нужная) мировая революция.

Страна устала от великих потрясений, мучивших Россию со времен первой русской революции, и никто не имел желания ходить в походы на Варшаву или Берлин. А вот строить Днепрогэс и Магнитку люди уже хотели.

Вспомним знаменитый спор Сталина с Лениным относительно формы будущего советского государства. Уже тогда Сталин ратовал за создание единого национал-большевистского государства. Просто ленинский план предусматривал путь к нему более медленный и осторожный. И когда Сталин выступил с идеей строительства социализма в одной стране, это означало ускорение процесса формирования СССР как единой и неделимой советской державы. Уже тогда, в самый разгар нэпа, Сталин закладывал основы будущей имперской, национально-державной концепции правящего режима и того самого возврата и к казачьей форме, и к генеральским званиям, и к воссозданию патриархата, который так больно ударит по чувствам никогда не имевшего отечества Троцкого.

В свою очередь, выдвижение идеи строительства «социализма в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима.

Конечно, идеи Сталина появились не на пустом месте. Сам Ленин в последних работах уже не привязывал построение социализма в СССР с мировой революцией. А Бухарин в 1922 году на IV Конгрессе Коминтерна говорил об «отсталых формах российского социализма».

Да что там Бухарин, если такой фанатик мировой революции, как Троцкий, указывал на возможность строительства социализма в России без ссылки на мировую революцию. Потому и говорил весной 1923 года слушателям университета им. Свердлова, что «у нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия и что, если весь мир, кроме России, «провалился бы», то Россия при ее средствах не погибла бы!»

Однако все это было пока только в теории. На практике же едва ли не все партийное руководство продолжало ожидать мировую революцию, которая, по его убеждению, и должна была стать сигналом к началу развернутого социалистического строительства.

Сталин, по всей видимости, уже тогда не верил ни в какие победоносные европейские революции, а потому был готов отказаться от прежних идейных, по сути, уже догматических установок марксизма и перенести акценты на национально-государственный уровень. Однако столь резкий поворот мог поставить точку на его политической карьере, поскольку все еще ослепленная идеей мировой революции партия просто побоялась бы идти за ним.

И как знать, не об этом ли говорил в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 года пожелавший остаться неизвестным автор. «Не буду утверждать, — писал он, — что... наша беда в том, что у нас нет лица, которое могло бы решиться на этот шаг. Все боятся — пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг».

О каком повороте идет речь? И на какой «опасный шаг» мог решиться Сталин? Не на отказ ли от мировой революции? И не потому ли остальные партийцы боялись этот самый шаг сделать, что он явился бы вызовом марксизму? Если это было так, то как бы повторялась ситуация с «Апрельскими тезисами» Ленина, когда никто и слышать не хотел ни о какой социалистической революции, поскольку на том этапе она являлась отходом от традиционных воззрений Маркса. И точно так же теперь никто не мог даже помыслить об окончательном уходе от идей мировой революции и о торжестве национал-большевизма.