Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

И как тут не вспомнить одно из заседаний IV Всероссийского съезда профсоюзов, на котором разъяренный Сталин чуть ли не матом крыл Рязанова и Томского. А когда Рязанов ответил ему тем же, он грубо оборвал его: «Замолчите, шут гороховый!» Тогда в дискуссию, которая превратилась в самый обыкновенный кухонный скандал, вмешался Ленин. Он тоже критиковал Рязанова и Томского, но сделал это так деликатно, что их фракция не только отменила свою резолюцию, но и как ни в чем не бывало проголосовала за решение ЦК.

И если уж он простил по прошествии времени предательство Зиновьева и Каменева, то мог простить и «национальные» заблуждения Сталина. Если бы, конечно, поправился. Ведь что бы там ни говорили, но болезнь не могла не действовать на его отношение к людям. И если уж его раздражала сама Крупская, то что же говорить о Сталине. Особенно если учесть, что именно он олицетворял в тот период в сознании Ленина наложенные на него запреты. Да и не мог он даже при всем желании бросаться такими кадрами...

Отношение к ошибавшимся Сталина было иным. Он открыто ругал их, и те, кто осмеливался выступить против него, навсегда становились его врагами, независимо от того, были ли они правы или нет.

Сталин никогда не стремился переубедить своих оппонентов, а пытался сломить их сопротивление подчинением своей воле. Когда же это не удавалось, он без жалости расставался с такими людьми. Сначала изгоняя их из своего окружения, а потом и из жизни. И, кто знает, вполне возможно, что хорошо знавший его Сосо Иремашвили был не далек от истины, когда говорил, что главное для его приятеля было внушить страх и одержать победу...

«Его ум, — заявлял Троцкий, — лишен не только блеска и полета, но даже способности к логическому мышлению. Каждая фраза его речи преследует какую-то практическую цель; но речь в целом никогда не поднимается до логического построения». Зато, согласно тому же Троцкому, такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низких свойствах человеческой натуры, «развиты у Сталина необычайно и при сильном характере представляют могущественные орудия в борьбе». Конечно, Сталин прекрасно знал, что говорили у него за спиной, и вот теперь он, смеясь над всеми опешившими простаками, куда как убедительно доказал им: все это только ничего не стоящие слова.

Да, он был груб, но только с врагами! Да, он мог проявить и проявлял свою «необъятную власть, но только тогда, когда надо было спасать партию! Но он, как теперь все могли увидеть, не был ни злопамятным, ни мстительным. И его защита поверженного Троцкого служила тому лучшим примером! «Мы не согласились с Каменевым и Зиновьевым, — терпеливо объяснял он свою «мирную» позицию несказанно удивленным его странным либерализмом партийцам, — потому что знали, что политика отсечения чревата большими опасностями для партии, что метод отсечения, метод пускания крови — а они требовали крови — опасен, заразителен: сегодня одного отсекли, завтра другого, послезавтра третьего, — что же у нас останется в партии?»

Такое нравилось, и параллель напрашивалась сама собой. Вот так же вел себя с раскаявшимися противниками и сам Ленин. Разве не он, требовавший исключения Каменева и Зиновьева из партии, в конце концов, заступился за них и сказал: «Хватит, товарищи! Повинную голову меч не сечет!» Что на самом деле лежало за всепрощением Сталина, в который могли верить лишь неискушенные в дворцовых играх простаки? Да, со стороны все казалось странным. Троцкий не верил ни в какие социализмы и ни в какие россии, боролся против всех, и в то же время остался не только в партии, но и в Политбюро. И остался он в партии с подачи того самого Сталина, который ненавидел его так, как только может один человек ненавидеть другого! Воистину странно...

Но... ничего странного не было. Настоящий политик ничего не делает просто так, тем более в отношении тех людей, которых опасается или недолюбливает.

Вряд ли Сталин верил в благодарность Троцкого, который не мог не понимать, что сделал для него на январском пленуме ЦК Сталин. Да и не за что ему было благодарить его! Все, что делал Сталин, он делал в первую очередь для себя. Исключить же Троцкого из партии в то время, когда в ней оставались тысячи его сторонников, означало только усилить симпатии к опальному «демону революции» и укрепить его позиции. Что-что, а как умеют жалеть на Руси обиженных Сталин хорошо знал. К тому же Троцкий мог пригодиться ему в качестве противовеса против Зиновьева и Каменева, до которых рано или поздно тоже должна была дойти очередь. И куда лучше было иметь Троцкого под рукой, нежели отпустить его на все четыре стороны. Ну а если придется, то и снова использовать его в качестве козыря, которого до поры до времени держат в рукаве...

Ну а то, как на самом деле относился Сталин к Троцкому, прекрасно иллюстрирует эпизод с книгой американского коммуниста Макса Истмена «После смерти Ленина». Книга стала настоящей сенсацией. Истмен писал ее на основе своих бесед со многими видными большевиками, и теперь весь мир узнал о спрятанном от страны «Завещании» Ленина, о преследовании Троцкого и постоянной грызне между лидерами партии.

Сталин потребовал от Троцкого публично опровергнуть все написанное Истменом. Троцкий оказался в сложном положении. Выбор был прост: либо отречение от американца и сохранение места в партии, либо подтверждение всего написанного в ней, поддержка опасавшихся «термидора» в России лидеров мирового коммунистического движения вокруг него и... изгнание из партии.

Лев Давидович попытался отделаться общими фразами. Но ничего из этого не вышло. Сталин был настроен очень решительно, и, в конце концов, Троцкому не осталось ничего другого, как только согласовывать свою статью с генсеком. Более того, Сталин собирался дать в печать некоторые документы, из которых становилось ясно, что Троцкий отнюдь не раскаялся, а написал свое опровержение на книгу Истмена под давлением партии.

Но Сталин переиграл. Он стал знакомить своих соратников с предварительным текстом статьи Троцкого, дабы лишний раз убедить их в непоследовательности Льва Давидовича. Один из таких текстов попал к члену президиума Коминтерна Д. Мануильскому, который, толком не разобравшись в чем дело, дал статью для ее опубликования в «Юманите».

Теперь возмутился уже Троцкий. Ведь что бы он теперь ни написал, это выглядело бы слишком натянутым, и всем стало бы ясно, что он был вынужден писать под давлением. Сталин попробовал было нажать на него, однако его обвинили в интриганстве и запретили публиковать свою собственную статью о Троцком.

«Юманите» пришлось дать опровержение, и тем не менее Троцкий все же дал в печать последний вариант своего отречения от Истмена. Сталин по достоинству оценил этот поступок Троцкого и в своем послании к Молотову писал, что своим ответом на книгу Истмена Троцкий «предопределил свою судьбу, т.е. спас себя».

В качестве награды за свое отречение Троцкий стал членом президиума ВСНХ, начальником Главэлектро и председателем по вопросам качества продукции и Главного концессионного комитета при СНК. Конечно, он хотел сесть в кресло Дзержинского, однако пока Сталин полностью не простил его, об этом нельзя было даже и думать. Тем не менее нападки на Троцкого в прессе прекратились, и Лев Давидович ждал своего часа...

Как уже говорилось, после печальных событий летом и осенью 1924 года на первый план вышли крестьянские проблемы, и на состоявшемся 3 января 1925 года заседании Политбюро разбирался только один вопрос: «О положении в кооперации». И именно это самое «положение» во многом определило всю дальнейшую политику партии на селе. На заседание были приглашены руководитель Центросоюза Л.М. Хинчук и председатель Селькосоюза Г.Н. Каминский.

Каминский выступил с острой критикой вмешательства партии в работу местных кооператоров, призвал прекратить исключение из кооперативов крепких крестьянских хозяйств: «Мы теряем в кооперации наиболее крепкие хозяйства, что экономически ослабляет кооперацию... Нам важно в сельскохозяйственной кооперации объединить все крестьянство, пусть даже кулаков, потому что гораздо выгоднее нам иметь кулака в сельскохозяйственной кооперации под нашим наблюдением, нежели вне ее, распыленного, следовательно, несравненно более бедного и опасного».

В свою очередь, Сокольников говорил о том, что ни о какой «настоящей» кооперации не может быть даже и речи. Да и откуда ей взяться, если средства, которые вносил крестьянин в кооперативы, составляли ничтожную часть их имущества, что объяснялось его бедностью. Кооперация, заявил Сокольников, может развиваться в больших масштабах только при известном уровне подъема крестьянского хозяйства. А чтобы «паупер-крестьянин» стал «мелким фермером», надо добиться того, чтобы старательный крестьянин не был дискриминирован и не боялся накопления.