Зенитчик: Зенитчик. Гвардии зенитчик. Возвращенец - Вадим Васильевич Полищук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Надолго?
– Похоже, да.
Температура чуть ниже нуля, а ветер сырой, пронизывающий. На железе выступает вода, чтобы через минуту превратиться в ледяную корку. Упаси господи, в такую погоду с металлом дело иметь, не завидую я нашим шоферам.
– Может, помочь?
– Лучше иди, не мешай.
Постояв возле них еще минуты три и убедившись, что быстро возобновить движение не получится, я подошел к заднему борту.
– Слазь, славяне. Ночевать здесь будем.
Укрывавшийся от ветра под тентом народ посыпался на землю, точнее, на снег. Орудия и неисправный автомобиль откатили к ближайшему дому. Второй «шевроле» съехал с дороги сам.
– Эй, есть кто живой?
Аникушин забарабанил кулаками в дверь. Минуты через три-четыре дверь открылась и на пороге появился лысый дедок, кутавшийся в какое-то тряпье.
– Здорово, дед. Еще кто-нибудь на хуторе есть?
– Из военных?
– Ну не гражданских же! Естественно, военных.
– Не, никого. Вы одни.
– А переночевать пустишь?
Дед молча посторонился, пропуская нас в дом, особенной радости от появления постояльцев он не выразил. Настроение его несколько улучшилось, когда солдаты поделились сухим пайком с ним, с его старухой и тремя детишками, судя по возрасту – внучатами. Где их родители, я спрашивать не стал.
Все уже стали понемногу засыпать, когда по улице не спеша прогрохотало что-то гусеничное. Никто даже не дернулся, только поворчали, что «мазута уснуть не дает». Лязг гусениц затих у нашей машины, потом дизель взревел, танк чуть продвинулся вперед и заглох – танкисты тоже решили переночевать здесь. Видимо, отставший танк из той же бригады, в которую направлялись мы. Когда вернулись водители, я уже не услышал, забылся в тяжелом сне.
Разбудил меня рев танкового дизеля. И не меня одного. Приподнявшись, Аникушин взглянул в окно. Тьма уже отступила, пора и нам вставать, но я оттягивал последние мгновения перед неизбежным подъемом. Танк залязгал гусеницами, и вдруг… Бах! Выстрел из пушки! Все замерли. Буквально тут же донесся звук, как будто кто-то ударил по земле гигантской кувалдой. Именно так бьет по мерзлой земле бронебойная «болванка».
– Немцы!!!
Сонное царство тут же сменилось лихорадочной суетой.
– Степаныч, машина готова?!
– Готова!
– Заводи! Батарея к бою!
Мы выскочили из дома в несколько секунд, благо спали не раздеваясь. Из-за крайнего дома показалась корма «тридцатьчетверки», замерла. Бах! И тут же дернулась назад. Ответный снаряд, выбив из угла дома какие-то палки, прошел впритирку с танковой башней. Хороший у фрицев наводчик. Счастливо избежавший попадания танк развернулся, объехал дом и высунулся с другой стороны. Я тоже обежал наш дом и высунулся из-за угла, чтобы оценить обстановку. Три немецкие самоходки пятились задом от хутора. Именно с ними и перестреливалась «тридцатьчетверка», но в постепенно разгоняемой рассветом мгле, меняющей силуэты и расстояния, обе стороны пока мазали. Чуть дальше виднелось что-то еще: то ли грузовики, то ли бронетранспортеры, не разобрать.
Бах! Выстрелила танковая пушка. Трассер достал одну из «штуг», и она замерла. Банг! Немецкий снаряд срикошетировал от лобовой брони нашего танка, когда он уже двинулся назад. Рывком проскочив несколько метров и укрывшись за домом, танк замер. Дизель продолжал молотить на холостых оборотах, но сам танк оставался неподвижным. Я подбежал к танку, вскарабкался на броню и постучал по башенному люку.
– Эй, танкеры, вы там живы?
Снаряд броню не пробил, но даже в этом случае приложить их должно было очень хорошо. Секунд пятнадцать ничего происходило, потом дизель заглох, люк откинулся, и в нем показалась чумазая голова в черном ребристом шлеме.
– Га?!
Говорил танкист неестественно громко, почти кричал. Я тоже почти кричал, чтобы он меня услышал.
– Живы, говорю?
– Ага!
– Ты уходить отсюда будешь?
– Ни, тут воювати буду. Солярки майже зовсим немае.
Понятно, идея прицепить третью пушку к танку потерпела фиаско.
– А снаряды?
– Трохи е.
– С бригадой связаться пробовал?
– Нема звязку.
– Ладно, понял.
Я спрыгнул с танка и побежал к своим, там меня уже ждали.
– Ну, что? – поинтересовался Илизаров.
– Три «артштурма». То ли третьи, то ли четвертые, не разобрал, «свинорылые». Около роты мотопехоты. Одну самоходку фрицы потеряли, остальные отошли. Похоже, передовой отряд. Танкисты остаются, у них в баках почти сухо. Связи с бригадой нет.
– Сейчас остальные подтянутся, – предположил Аникушин, – артиллерию подвезут и…
– Ты лучше скажи, что делать будем? – прервал его я.
– Я остаюсь, – неожиданно заявил Илизаров. – Возьму двух добровольцев и третью пушку, с ней вы все равно далеко не уйдете. А вы уходите, мы с танкистами их здесь придержим.
Признаться, я испытал облегчение. Решение бросить одно из орудий и спасать остальные было первым, которое пришло в голову. Но за оставленную без боя пушку по головке не погладят, значит, кто-то должен остаться с ней.
– Где встать думаешь?
– Там, за сараем.
– Где???
Длинный сарай непонятного назначения находился за пределами хутора на другой стороне глубокого оврага. Этот же овраг ограничивал маневр немецкого левого фланга, а обход справа вынуждал их сделать приличный крюк и приводил к большой потере времени. К тому же именно в том направлении находилась наша бригада, до которой мы так и не смогли добраться. Учитывая господство в воздухе немецкой авиации, не знать о ней немцы не могли. Поэтому наиболее вероятным направлением второй атаки было такое же, как и первой. Собрав против одной «тридцатьчетверки» пять-шесть своих самоходок, немцы могли рассчитывать на ее быстрое уничтожение. С пятисот метров все может решить одно попадание, второй раз танкистам вряд ли так повезет. А мы им помочь мало чем могли – для сорок третьего года бронепробиваемость снарядов 61-К была явно недостаточной. По крайней мере, «штурмгешютц» нам в лоб не взять. Выбранная Илизаровым позиция позволяла обстрелять немецкую бронетехнику в борт, причем под углом почти в девяносто градусов, тут у нас был шанс.
– За сараем, – повторил Илизаров.
Говорил он спокойно, как будто речь шла о выборе места для воскресного пикника. Эту спокойную решимость я за ним и раньше замечал, но его неожиданно проявившаяся готовность в любой момент, без каких-либо внешних эмоций, пойти хоть на смерть, хоть к черту в зубы пугала и восхищала одновременно. Так как было у этой позиции два существенных недостатка: по оврагу немецкая пехота могла незамеченной подойти вплотную, а двести метров чистого поля до первых
