Агата Кристи. Английская тайна - Лора Томпсон

«лучшей новостью из дома за всю войну. Хотя почему надо торжествовать по поводу вхождения в мир еще одного несчастного младенца, искалеченного еще до рождения грехами родителей и истощенного их добродетелями, трудно сказать, и я уверен, что ты со своим вздорным и философичным взглядом на жизнь уже думала об этом… Я же испытываю благоговейный страх и радость, бог знает почему, но это так».[364]

Пока Макс занимался разглагольствованиями, Агата трудилась до изнеможения. Ей было непривычно не иметь должного штата прислуги; она не без удовольствия стряпала в квартире на Лаун-роуд, но здесь было совсем другое дело. «Мне нужна Карло или две — ишак, вот кто мне нужен!» Шарлотта работала для фронта и жила со своей сестрой в доме, предоставленном Агатой. «Нет, мне нужен только Макс… Да — хочу Макса. Но не могу получить его».[365] В доме на Кэмпден-стрит она приготовила все необходимое для приема молодой матери с младенцем. Мебель была отправлена в Лондон из Уинтербрука. «Некого нанять, чтобы сделали уборку или хотя бы помогли… От соды и мыла руки у меня — как терка для мускатных орехов, и колени воспалены, и спина болит… Я так устала, дорогой… Разумеется, вещи с Шеффилд-террас увозили в спешке — в результате ни одной целой».[366] Агата поселилась с Шарлоттой неподалеку, на Лэдброук-террас-мьюз, и каждый день «как на работу» приходила помогать Розалинде. Когда няню маленького Мэтью пригласили посмотреть «Десять негритят» Агаты Кристи, она сказала: «Я ее знаю, это наша кухарка».

В ноябре 1943-го Агата перенесла тяжелый грипп, и Рождество в Поллирэче чуть не доконало ее. «Должна сказать, дорогой, я рада, что не стала матерью — я бы не справилась! Для этого нужно быть молодой и сильной… После гриппа я все время чувствую себя слабой и подавленной. Но я это превозмогу, правда?»

На самом деле 1944-й оказался очень трудным годом. Агата загоняла себя работой так, что это граничило с мазохизмом. Большую часть военного времени начиная с 1940 года она несколько раз в неделю работала в больнице университетского колледжа, где играла в свою старую игру — приготовляла лекарства и где ее считали «башней силы».[367] Она освободила Гринвей для адмиралтейства, разобралась с последствиями бомбежки на Шеффилд-террас, расчистила дом на Кэмпден-стрит для Розалинды, переехала с Хафмун-стрит на Парк-плейс, потом на Лаун-роуд. Она пережила блиц 1940-го и самолеты-снаряды 1944-го («Я порой тревожусь немного при мысли, что ты там, в Лондоне, под бомбежками, а я не с тобой, потому что тоскливо находиться под бомбами в одиночку, так сказать!» — писал Макс[368]). Конечно, все это имело место во время войны, но, несмотря ни на что, она поразительно много написала за это время.

Первой книгой 1940 года стал недооцененный военный триллер «Н или М?». Ей обещали хороший гонорар за публикацию этого романа с продолжением в американской периодике, но потом отказались под предлогом, в который трудно было поверить: будто «издатели боятся, что столь резко антифашистский роман огорчит значительную часть их читателей». «Я в ярости», — сказала она Эдмунду Корку, хотя в следующем, 1941 году книга все же была продана. В том же 1940-м она написала «Зло под солнцем» и две книги «сверх расписания» — в качестве гарантии от непредвиденных обстоятельств, таких, например, как ее «внезапная кончина»: «Спящее убийство» и «Занавес». Последнее дело Пуаро и мисс Марпл, завещанные Розалинде и Максу соответственно. В 1941-м она написала «Каникулы в Лимстоке», «Труп в библиотеке», «По направлению к нулю» (которые также сочла возможным оставить в резерве; она хорошо помнила, как в 1926-м мечтала иметь хоть какую-то законченную книгу, которую можно было бы бросить в пасть издателям) и «Пять поросят». В 1942-м появились «Разлука весной», в 1943-м — «Смерть приходит в конце». А между ними была написана большая часть книги «Расскажи мне, как живешь…». Меньше книг, но больше иной деятельности: в 1942-м она инсценировала «Десять негритят», которых — с новым, «счастливым» концом — тут же начали репетировать, а также создала сценическую версию «Смерти на Ниле» (позднее переименованную в «Невидимый горизонт»). Хотя ее друг Фрэнсис (Лари) Салливан мечтал снова сыграть в ее пьесе, она изъяла Пуаро из инсценировки, а вместо этого предложила Салливану «хорошую роль Кэнона Пеннфазера,[369] представляющего собой некий гибрид архиепископа Кентерберийского и сэра Уильяма Бевериджа», — как объяснила она Максу. «Вполне в духе шуток Пупер», — написал он ей в ответ.

С этими пьесами было связано много передвижений. В январе 1943 года Агата смотрела «Негритят» в «Данди», затем была вовлечена в бесконечные обсуждения того, когда показывать пьесу в Лондоне. В конце концов это случилось в сентябре, в Уимблдоне, после генеральной репетиции, в ходе которой выяснилось, что «они изменили всю концовку, отчего получился полный идиотизм». В ноябре пьеса перекочевала на подмостки Сент-Джеймсского театра (где на премьере присутствовали только Вули). Три месяца спустя театр разбомбили, и спектакль был перенесен на сцену Кембриджского театра, потом — гастрольный тур, потом Америка.

Между всеми этими метаниями Агата постоянно ездила навещать Розалинду, которая, как она писала, «никогда ни на минуту не присядет и приходит в бешенство, если кто-то другой сидит. „Так, мама, ну что ты бесцельно слоняешься по дому, да еще и поешь?! Столько всего нужно сделать — давай работать!“»[370] Это было чудо — быть может, чудо вежливости, что викарий, крестивший Мэтью, сказал: «Вы — бабушка?! Не может быть!» Агата обожала внука. «Роз, кажется, будет очень ревнивой матерью! — писала она. — Ей не нравится, даже когда он смотрит на кого-нибудь другого!!» Макс спрашивал, как Розалинда относится к ребенку: «Так же ли она добра к нему, как к своим собакам?» А потом, в порыве сочувственного ужаса: «Боже милостивый, похоже, смотреть за домом и ухаживать за ребенком — тяжкий труд! Не перетруждайся, милая миссис Пупер, по крайней мере до тех пор, пока мистер Пупер не окажется рядом, чтобы присмотреть за тобой, если тебе понадобится уход, то есть чтобы подать тебе омлет в постель».[371] Говорили,[372] что Макс любил детей и ему недоставало их в жизни, однако его собственные высказывания противоречат этому. В сентябре 1942-го он написал Агате, что думает о Гринвее и о тех «молодых деревцах, которые мы высадили там своими руками. Это наши дети, твои и мои…».[373]

Неделей раньше Макс написал письмо более прозаического содержания: «Как твои финансовые дела? — спрашивал он. — Ты никогда не говоришь о них. Надеюсь, это не потому, что ты не хочешь сейчас меня волновать из-за денег? Если тебе что-нибудь нужно, мой счет в твоем распоряжении». Ответ Агаты был блаженной ложью, призванной оградить Макса от тревог и забот: «Волновать, дорогой? Пока с тобой все в порядке и ты доволен, меня ничто не волнует. Мои долги растут не по дням, а по часам, но это ерунда, я ничуть не беспокоюсь!»