Книга и братство - Айрис Мердок

На другой день после похищения Тамар Вайолет капитулировала по двум соображениям: одно было финансового свойства, другое эмоционального (отец Макалистер сказал бы «духовного»), Последнее — это особого рода отчаяние, вылившееся в ощущение, что она теряет Тамар. Вайолет глубоко потрясло, что Тамар без всякого сожаления отвергла ее. Она поняла, что той послушной робкой девочки, какой она знала ее всю жизнь, больше нет и больше никогда не будет. Когда Тамар ушла так бесповоротно, квартира опустела, как клетка без своей маленькой пленницы. Держать Тамар в подчинении было для Вайолет намного важней, чем она сама себе представляла. Было ли это как-то связано с любовью, это еще вопрос, который теперь не имел значения; она нуждалась в помощи, готова была бежать за ней, и тут появился Гидеон. О финансовой компенсации можно было заявить открыто. Гидеон объявил, как предчувствовала Вайолет, что Тамар уже ушла с работы. Ей нужно было время, чтобы наверстать упущенное в учебе. Оставались долги, счета и очень мало денег. Гидеон выдвинул убедительное предложение. Вайолет необходимо считаться с фактами и упорядочить свою жизнь. Имело смысл продать квартиру, которая имела реальную стоимость, выплатить долги, переехать в Ноттинг-Хилл, отдохнуть, а потом найти какую-то работу (хорошо, пусть не в его офисе), где она могла бы найти применение своему уму, или хотя бы подумать, как устроить свою жизнь более счастливо и разумно. Она не обязана оставаться у него, если не желает, это только временно. Вайолет, которая вдруг поняла, что в противном случае ей остается кончить жизнь самоубийством, согласилась с готовностью, удивившей Гидеона, который ожидал сопротивления, даже скандала, конечно же кончившегося бы его победой. Гидеон дал ей денег, чтобы она купила себе одежду. Она приняла их и действительно потратила на одежду. (Гидеон, обсуждая все это с Пат, подчеркнул важность подобной капитуляции.) Сейчас, на вечеринке она чувствовала себя какой-то отвратительной Золушкой. Альберт Лабовски разговаривал с ней так, будто она была какой-то посредственностью. Она видела, что Гидеон ободряюще поглядывает в ее сторону. Она попала в руки врага, иного племени, которое теперь ждет, что она будет благодарна, даже счастлива! Конечно, они не надеялись, что она станет жить в одной квартире с дочерью, с новой Тамар. Гидеон купил Тамар квартирку до того, как Вайолет поселилась у них! Что она будет делать здесь одна, спрашивала себя Вайолет. Скоро заболеет, окажется прикована к постели, и добрые люди станут кормить ее с ложечки и развлекать разговорами, сидя у ее постели? Вайолет неожиданно покинула вся ее энергия, такое ощущение, должно быть, испытывает машина, когда кончается горючее. Это была не жизнь. Раньше она жила чистой беспримесной обидой, раскаянием, ненавистью, жила Тамар, как чем-то присутствующим, связующим, как чем-то всегда ожидаемым и предвкушаемым. Через Тамар она соприкасаюсь с миром. Получится ли теперь жить ненавистью к Пат и Гидеону, которую она пока не чувствовала в себе, но могла взрастить, чтобы черпать в ней силу? Как возненавидеть их милосердие, доброту, тактичное сочувствие, букеты, которые они ей дарят! Но как теперь сбежишь? Всякие отношения с дочерью, отвергшей ее, казались порваны навсегда, можно только слать ей проклятия. Разве не знают они, думала Вайолет, что она не какая-то посредственность, что она опасна, что кончит тем, что спалит их дом? Пока она им в новинку. Скоро они начнут нервничать. Она начнет вопить. Они должны были предвидеть и это. Ее поместят в роскошную психушку и станут лечить электрошоком за Гидеонов счет. Если она выйдет сейчас и пойдет к себе наверх, за ней кого-нибудь пошлют узнать, все ли с ней в порядке. Скоро они начнут ее бояться. Это, наконец, будет уже что-то.

Отец Макалистер был весь в ожидании Пасхи. На протяжении долгого поста он не употреблял никакого алкоголя, и сейчас аромат мандаринового коктейля возбудил в нем волнение. Еще, конечно, Пасха преисполняла его благоговейным ужасом. Он не знает, не может сказать, какие муки Ему пришлось претерпеть, знает только, что Он страдал на кресте ради него. Ужасная доскональность, зримая детальность его религии тяготила отца Макалистера в это время как ни в какое другое. Придется снова переживать, пересказывать эту историю, а в чем еще может быть его долг? Без нескончаемо репетируемой драмы Христа, Его рождения, Его пастырства, Его смерти, Его воскресения ничего не существует, и он, Энгус Макалистер, лишь исчезающая тень, как и планеты, и самые далекие звезды, и круг мироздания. Другие живут без Христа, так что вопрос «почему не я?» должен быть бессмыслен. Ничто не в силах разлучить его с любовью Христа. Откуда было у святого Павла его знание? Разве не на его знание опирается все? Без Павла, который разнес этот странный вирус по разным землям, Евангелия были бы потеряны навсегда или заново открыты века спустя как местные курьезы. Что же, все было делом случая? Такое невозможно, ибо это нечто абсолютное, а абсолютное не может быть случайным. Предположим, нам не осталось бы от Христа ничего, кроме учения, пересказанного каким-то неведомым человеком, и ни единого фрагмента истории Его жизни, чтобы представить Его во плоти? Мог бы кто-нибудь любить такое создание, мог ли быть спасен им? Могли он стать человеку ближе самого себя? Христианство портит верующих, как портят детей. Сияющий Христос, человек, преданный мученической смерти, прекрасный герой, воплощенный бог, самая известная личность в истории, самая любимая и самая могущественная, — вот фигура, которая дала жизнь христианству и которая может принести ему смерть. Отца Макалистера это не трогало. У него были собственные убеждения и собственные, расходящиеся с общепринятыми мнения; в канун Пасхи он не осмеливался оглашать свою ложь. Несомненно, для него — во Христе — должна быть возможность не лгать. «Истина, что примиряет ссоры, жизнь, что попирает смерть»[91]. Христос на кресте сообщает смысл всему, но только если Он действительно умер. Христос живет, Христос спасает потому, что Он умер, как мы умираем. Там царила наивысшая реальность, не как призрак человека, а как страшная правда. Отец Макалистер не мог давать своей вере громкое название ереси. Он молился, поклонялся, падал ниц, чувствовал себя вместилищем могущества и милости — через него проявляющихся, не собственных. Но его страшная правда никогда не прояснялась до конца, и это отсутствие последней, окончательной ясности тревожило его на Страстную пятницу, как ни в какое другое время. Об этом непостижимом Абсолюте он в течение тех трех ужасных часов, когда представлял смерть его Господа, должен был поведать коленопреклоненным мужчинам и женщинам, которые увидят… не то, что видел он, но что-то иное… ведомое им и Богу… только Бога там не будет. То, что священник исполнял свою задачу в муках, в слезах, не делало ему чести. Скорее, напротив.

Тамар сбросила обычную коричнево-серую униформу и была в полночно-синем платье с жабо, белой волной оттенявшим шею. Волосы оттенка коричневато-зеленоватой коры были искусно подстрижены, и вся она походила на невозмутимого мальчишку, на эльфа. Лицо ее стало менее худым и бледным, и она больше не выглядела как школьница. Косметикой она по-прежнему не пользовалась. В больших карих глазах появилось новое выражение: настороженное и задумчиво-меланхолическое. Конрад Ломас, как он доверительно признался Леонарду, несколько секунд любовался ею, прежде чем узнал. Тамар позволила Гидеону позаботиться о ее будущем: он написал несколько писем и она их подписала. То, что казалось таким невозможным, было улажено легко и быстро, то, что казалось упущенным навсегда, было восстановлено, никто как будто не удивился, никто не возражал, ее преподаватель, администрация колледжа выразили спокойное удовлетворение ее желанием вернуться. По мановению Гидеона фургон привез всю ее оставшуюся одежду, все вещи, вплоть до мельчайших безделушек из ее комнаты. Кошмарная старая квартира, казалось, исчезла бесследно, словно и впрямь сгорела, Тамар так и видела, как та горит. Она купила книги, те, которые мать заставила ее продать и с которыми расставалась со слезами. Хотя она получала какие-то приглашения, но предпочитала уединение, как если бы проходила особый период исцеления, требующий поста.

Рвение, с каким она приняла обращение, со временем, как предрекали циники, иссякло. Теперь она изумлялась, вспоминая, как жаждала посвящения в таинство. Неужели она действительно глотала все те облатки, пригубляла густое вино, куда как хмельнее, чем коктейль Гидеона? Сейчас ее не влекла эта пища. Циники (о которых она прекрасно знала) очень мало что понимали. Тамар действительно удивляло то, что с ней произошло. Отец Макалистер не уставал твердить про «обновление». Да, она стала другим человеком, но она ведь постоянно меняется? Что же произошло? Может, дело в том, что просто ее лукавая натура всегда стремилась, прикрываясь другими причинами, вырваться из-под опеки матери? Она внезапно обрела сверхъестественную силу. Так зверь в капкане, увидев наконец путь к освобождению, было открывшийся, но начинающий закрываться, становится невероятно сильным, способным уничтожить все, что стоит у него на дороге. В той последней сцене Тамар была готова втоптать мать в землю и почувствовала удовлетворение, уловив опасение матери, что баланс сил необратимо качнется в ее, Тамар, сторону. Позволено ли человеку, как христианину, как новоиспеченному христианину, так надолго забывать Евангелие любви? Говорить себе, что это необходимо, что все кончено, что это к лучшему, что она начнет все заново, было недостойным способом спасения. Тамар не представляла, что она сделала со своей матерью. Не обсуждала эти более поздние проблемы со своим ментором. Она, с его молчаливого согласия, избегала его. Позже они снова поговорят — хотя, наверное, уже никогда не поговорят так, как когда-то. Она была уверена в его участии, больше того, в его любви. Только любовь, его или Христа, его и Христа могла избавить ее от того ада вины и страха. Она также узнала, с изумлением и раздражением, о том, как, предвидя ее уход, священник «перенес свое расположение» на ее мать. Тамар и отец Макалистер, конечно, много говорили о Вайолет, и он посещал ее, сперва с Гидеоном, позже (как рассказал Тамар) один, и эти его визиты были краткими и безрезультатными. Однако оскорблений и указаний на дверь было недостаточно, чтобы остановить этого эксперта по безнадежным случаям. Наставник Тамар убеждал свою, на сей раз настроенную скептически, ученицу, что ее мать нуждается в ней, по-настояшему любит ее, и что в действительности Тамар тоже ее любит. До ухода Тамар, по сути, не раздумывала над этими теориями. Теперь же, задумавшись, достигла каких-то успехов. Ей говорили, да, впрочем, она уже убедилась в этом на собственном опыте, о преобразующей силе любви, единственной чудотворной силе на этой земле. Могла ли она теперь любить Вайолет или понять, что всегда любила ее? Новое положение Тамар как никогда отдалило ее от матери, ярость, с какой она добилась освобождения, делала ее прежнюю покорность более похожей на слабость, нежели на любовь. Лучше ли она теперь это понимает или хуже? Всегда ли полагала, что любит мать потому, что это свойственно детям? Священник, видевший и понимавший этот грешный гнев, призывал избавиться от него, думая о любви, почувствовав любовь. Сблизься с ней! Делай хоть какую-то мелочь! Ты нужна ей! Тамар не была в этом уверена. Она попыталась сделать какую-то мелочь: принесла ей цветы, но не одна, а в сопровождении Пат, что было ошибкой. Вайолет встретила их тигриной улыбкой. Явная ненависть — это ужасно. Тамар решила вскорости сделать еще попытку.