Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

В этом пире дорог, в пригороде Третьего Рима я был гостем-уроженцем, не из самых почетных, зато коренным. В шестидесятые годы я постоянно жил в домишке, опустевшем после смерти тети-мамаши. Мои отношения с Кирой разлаживались то и дело, потом вроде налаживались, как ей казалось, но мне от этого не было легче. Я предпочитал приезжать на Арбат из Мочаловки и возвращаться туда, ссылаясь на то, что у меня работа (переводческая), других моих работ Кира не признавала или делала вид, что не признает. Сама Кира после института сразу же устроилась в Институт национально-освободительных движений, сперва переводчицей, потом научным сотрудником, начала работать над диссертацией (что-то об африканском социализме по Леопольду Сенгору или о негритюде), но диссертацию так и не защитила. Главным на работе для нее было общение, нескончаемые разговоры о демократическом социализме в коридорах, за чашкой кофе (интересно было бы подсчитать, сколько этих чашек в день выпивалось и сколько сигарет выкуривалось; для меня демократический социализм – до сих пор запах черного кофе в дыму сигарет). То же самое продолжалось и дома в наших (?) комнатах, включая комнату Полюса. Сюда приходили барды; однажды Кира попыталась устроить у себя в квартире выставку художников-нонконформистов, но этому воспротивилась Клавиша, яростно защищающая покой Платона Демьяновича, и Кире пришлось отступить. Тем более возмущали Киру мои занятия чудотворцевским мракобесием, за которым кроется обыкновенный сталинизм, как она с намеком выражалась после появления фильма «Обыкновенный фашизм». О Чудотворцеве разрешалось говорить в Кириных апартаментах лишь как о жертве сталинских репрессий, хотя шаркающие шаги и диктующий голос Платона Демьяновича можно было расслышать за стеной, когда прерывалось гитарное бренчанье очередного барда. А когда к чудотворцевщине в моих занятиях присоединилась еще и фавстовщина, Кира просто рвала и метала, издеваясь над этим опусом: «Фавстов о Фавсте, или Потомок Фауста», – назвала она мою будущую книгу уверенная, что такая книга не будет напечатана; выход этой книги в свет она восприняла как личную обиду При этом что-то втайне импонировало ей в моих занятиях Фавстовым и новым Платоном, и Кира, может быть, даже поддержала бы меня, если бы в моих трудах не давала себя знать установка на Клавишу, как яростно шептала Кира иногда по ночам.

После смерти Платона Демьяновича кое-что сразу же изменилось. Во-первых, осенью 1972 году вышло «Бытие имени» на французском языке (полный, не всегда удачный, но весьма добросовестный перевод). Во-вторых, Кира узнала о существовании во Франции (и в Европе) некоего таинственного или тайного общества «Verdor», изучающего наследие Чудотворцева в связи с проблемой физического бессмертия и технического воскрешения. Я спросил было в шутку, не означает ли «Verdor» «золотого червя» (le ver d'or), но потом я узнал, что «Verdor» восходит все к тому же monsieur Vedro и должно пониматься как «зеленое золото» – «vert d'or». В структуре общества просматривалось ответвление элементариев; вполне органичен был их интерес и к новому Платону, и к Фавсту, чего Кира не могла не признать. Наконец, в-третьих, Адик Луцкий получил разрешение эмигрировать в Америку и перед отъездом формально развелся наконец с Кирой. Кира сохранила фамилию Луцкая (лишь бы не Чудотворцева) и могла бы стать полной хозяйкой Совиной дачи (уезжая, Адик уступил бы ей свою подмосковную недвижимость), но она категорически настояла, чтобы дача осталась за Адиком. Адик по-своему воспользовался Кириным великодушием, предоставив дачу в полное распоряжение Клавдии, которой после смерти Платона Демьяновича буквально негде было преклонить голову. Кира была задета, но приняла решение Адика как должное. По-настоящему Кира осиротела в 1965 году, когда уехала во Францию и не вернулась провозвестница коммунистического альбигойства Антонина Духова (Антуанетта Луцкая де Мервей). Я уже упоминал, что Антонина умерла во Франции в 1968 году, пятидесяти трех лет от роду, успев подписать протест против советского вторжения в Чехословакию. Думаю, что ближе Антонины у Киры никого на свете не было, но она крепилась и не подавала виду, что одинока. Правда, после развода с Адиком она стала особенным образом смотреть на меня и многозначительно молчать при наших нечастых встречах. Не ждала ли она, что теперь я сделаю ей предложение? Но я сделал предложение не ей.

Благопристойно выждав, когда после смерти Платона Демьяновича пройдет год, я собрался с духом и предложил Клавдии стать моей женой. Помню вопросительно-испытующий взгляд, которым она мне ответила. Потом я неоднократно чувствовал на себе этот взгляд, уверившись, что так она смотрела на меня и раньше, просто я еще не научился придавать значение этому взгляду.

– А вы разве не знаете, что я замужем? – просто, без малейшего намека на заднюю мысль спросила Клавдия.

Я не понял, что она имеет в виду и судорожно копался в мыслях, пытаясь сообразить, кто бы это мог быть. При всей своей внешней невозмутимости Клавдия, во-видимому, втайне наслаждалась моей растерянностью.

– Неужели и вы не верите, что мой муж – Платон Демьянович Чудотворцев? – произнесла она с внезапной горечью.

Я не мог ответить: «Верю!», – ибо что же значило мое предложение, если я верю? Но сказать ей: «Не верю!» – я тоже не мог. Про себя я подумал, что такое замужество не следует понимать слишком буквально и означает оно лишь верность усопшему, но Клавдия не позволила мне так думать:

– Или вы тоже считаете, что Платон Демьянович умер? Уверяю вас, он жив, и мы с ним работаем, как работали до сих пор.

Мне оставалось либо заподозрить психическое здоровье Клавдии, а этого я ни за что не хотел, либо принять сказанное все-таки за взвешенное иносказание, на что я и решился в конце концов. Но не скрою: в глубине души у меня шевельнулось что-то вроде понимания, более глубокого, чем хотелось бы мне самому, как будто я предвидел ответ Клавдии и был бы разочарован, если бы она ответила мне по-другому.

Наш разговор не прошел бесследно. Клавдия была удовлетворена моей реакцией и как будто даже по-женски благодарна за мое предложение, которое должна была отклонить. Разговор этот сблизил нас. Между Клавдией и мною что-то выяснилось.

В то время Клавдия начала трогательно заботиться обо мне, часто заходила ко мне и даже наводила чистоту в доме, напоминая тетушку-бабушку, вдруг бросавшуюся прибираться к приезду Веточки Горицветовой. Я же думал, на что Клавдия живет, хотя она упорно отказывалась говорить со мной на эти темы. Насколько мне известно, она сдавала комнаты на даче № 7, но эти деньги должны были уходить на помержание дачи в жилом состоянии, чтобы, по крайней мере, крыша не текла. Давала Клавдия и уроки иностранных языков (немецкого и французского), но спрос-то был тогда на английский язык. Девочки ходили к ней заниматься музыкой; их не могло быть много, поскольку известно было, что Клавдия «ничего не кончила», но она была ученицей Марианны Буниной, и одна или две ее ученицы отличились впоследствии на международных конкурсах.

Тогда уже вовсю полыхал спор между Кирой и Клавдией из-за чудотворцевского архива. В распоряжении Киры были старые работы Платона Демьяновича, опубликованные и неопубликованные, а когда возник спрос на его работы последних пятнадцати лет, оказалось, что все они в распоряжении Клавдии, и без Клавдии их не подготовить к печати. При этом законной наследницей была одна Кира (Полюс пережил отца на два года и довольствовался тем, что перепадало ему от Киры). Кира попыталась сама подготавливать отцовские рукописи к печати, но ей не хватало ни навыка, ни усидчивости, и приходилось делиться с Клавдией гонорарами, чтобы та могла работать. Но конфликт между ними вскоре опять обострился. Кира согласилась на сокращения и даже на изменения в книге Чудотворцева «Государство Платона». Либерал-редактор оказался единомышленником Киры в стремлении избавить Чудотворцева от чудотворцевщины. В ответ на это Клавдия выпустила в швейцарском издательстве полный текст книги, подвергая себя опасности репрессий, тем более что у нее не было ни московской прописки, ни официальной работы. Кира пришла в ярость, но демократическая социалистка и диссидентка не решилась апеллировать к властям, а власти почему-то закрывали глаза на происходящее, не решаясь трогать даже мертвого Чудотворцева и связанное (связанную) с ним. Но в Советской России невозможен был выход в свет книги под названием «Оправдание зла», когда и «Оправдание добра» Владимира Соловьева было под запретом, так что тоталитарная идеология, разоблачаемая Кирой в тесном кругу единомышленников, на самом деле защищала ее интересы. Клавдия смогла издавать новые работы Чудотворцева, доводившие Киру до бешенства, лишь в конце восьмидесятых – в начале девяностых годов, когда я начал писать эту книгу.

Я написал, что Клавдия одно время бывала у меня и даже чуть ли не пыталась вести мое хозяйство со своей немецкой аккуратностью, но посещения Клавдии прекратились, когда она застала у меня Клер.