Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

Сколько проблем в шутку обозначил Платон Демьянович! Едва ли не главной проблемой при издании моего «Русского Фауста» был вопрос, что это: роман или научное исследование? Если роман, то в нем слишком много реакционной мистики, если научное исследование, то оно недостаточно документировано, а я боюсь, что такие же проблемы возникнут и с биографией Чудотворцева, даже если она будет документирована лучше.

После того разговора с Платоном Демьяновичем книга о Фавсте окончательно переплелась для меня с книгой о Чудотворцеве. Одну книгу я уже не представлял себе без другой, со временем я все более склоняюсь к мысли, что это одна и та же книга. Мой предположительный доклад перерос в обширное исследование о разных версиях Фауста, и нашлось издательство, которое было не прочь такое исследование издать. Другое издательство предлагало мне написать популярную биографию Фауста, что, несомненно, упрочило бы мое материальное положение и мою репутацию писателя, но мое намерение написать «Русского Фауста» настораживало издателей, вызывало скептические улыбки или откровенное, довольно примитивное издевательство: «Значит, Россия – не только родина слонов, но и родина Фауста». Таких интеллектуалов раздражало, что фаустовская культура приписывается России, к тому же я с европейскими материалами в руках доказывал: фаустовский или фаустический дух задолго до Шпенглера означал стремление мыслить первоэлементы, то есть ими овладеть, сочетая две апостольские заповеди: «Духа не угашайте» (апостол Павел) и «Испытывайте духов» (Иоанн Богослов), правда, фаустовский дух заходил слишком далеко в испытании духов. И Парацельс, например (еще один Фауст), прямо говорил, что принудил бы самого дьявола служить себе, если бы мог, ибо не видит греха в том, чтобы дьявол служил добру и сама Церковь заклинает дьявола, чтобы изгнать его. Здесь-то и кроется главная проблема Фауста, его оправдание или осуждение: заклял ли Фауст адских духов троекратно, чтобы они служили ему в целях, быть может, более благих, или Фауст вступил в договор с адскими духами, отрекся от Бога, и тогда он заклят адскими духами, то есть проклят. В этой проблеме – существо Фауста, кто бы он ни был, и на Руси вместе с Фавстом ее разрешал Иван Грозный (Псевдо-Фауст, Анти-Фауст или Фауст на троне, с позволения сказать), отрубая Фавсту голову не для того ли, чтобы выявить, кто из них истинный Фауст.

Итак, я предположил, что Фауст, принятый в Москве при дворе Прекрасной Елены Глинской, и есть Фавст, обезглавленный за полгода до смерти Ивана Грозного. Сам я был совершенно уверен, что этот Фавст – русский, чему, как ни странно, нашлись доказательства при обстоятельствах столь же странных. Главным доказательством для меня самого была моя собственная фамилия и мое существование, хотя я понимал, что для других это не доказательство, но как для кого. Оказалось, что материалов, подтверждающих мою версию, не так уж мало, но они имеют свойство то появляться, то исчезать, как подземная река Алфей, текущая из Аркадии. Так, в библиотеках или архивах мне могли показать редкую книгу или рукопись, где упоминался Фавст, а во второй раз этого материала получить было невозможно, и ни в каких картотеках он даже не числился, просто пылился столетиями где-нибудь в уголке, а стоило мне взглянуть на него, как он исчезал бесследно, так что не только мне, но и сотруднику архива приходила в голову мысль, не во сне ли нам пригрезилось то, что мы недавно держали в руках, и подобным грезам на одиноких прогулках по коридорам книгохранилищ были подвержены и сотрудники издательства, вздумавшие меня проверить, так что «Русский Фауст» в конце концов вышел в свет, снабженный осмотрительным подзаголовком: роман-исследование.

Во многих источниках встречалось само имя «Фавст». С давних времен известно было заклинание: «Фавсте, Фавсте, принеси нам счастье», что соответствовало смыслу имени «Фавст». Особенно выразительно это звучало в диалектах, где выговаривали: «Хвавсте…» «Хвавст», естественно, переосмысливался в «Хвост», и тогда говорили: «Хвосте, Хвосте, приходи к нам в гости». Подобным образом в Белоруссии закликают дзядов. Хвост при этом понимался как нечто ведовское, но не ведьмовское, как нечто сопутствующее и неотъемлемое: где мы, там и наш хвост (Фавст). Я бы даже отважился сказать, что имя Фавст, Хвавст, Хвост кое-где на Руси и среди восточных славян употребляется синонимично восточному Хызру, а Хызр временами разительно напоминает Фавста. Даже зеленый цвет Фавсту сопутствует, хотя ходит Фавст в белой хламиде или в белой овчине (милоти), но у него очень часто охапка пахучих, целебных трав или ветвей, а его длинные седые волосы перевязаны плетеницей из хмеля. Он приносит и цветы, когда пожелает.

Так, в образе русского Фавста проступают черты Яр-Хмеля, Ярилы или Ивана Купалы. Купальское в образе Фавста подтверждается и тем, что Фавст связан с водой или с водной стихией. Так, в ответ на заклинание «Фавсте, Фавсте, выйди нам на счастье!» старец в белой хламиде с длинными белыми волосами и бородой выходит в Косине из Святого озера. Это озеро, находящееся на самом краю Москвы, сочетается с двумя другими озерами Белым и Черным. Святое озеро славится чудотворной иконой Божьей Матери, и само по себе оно странное и необычное. Начать с того, что этого, в сущности, московского озера никто не видел (впервые его увидели и сфотографировали только с вертолета), и к нему невозможно подойти, так как озеро окружено болотом, настоящей трясиной, где буквально некуда ступить, но само озеро нисколько не заболочено: вода в нем кристально чистая, поистине ключевая. Повторяю, среди высоких болотных трав виден лишь самый краешек озера, и у самого своего берега оно достигает 10–15 метров в глубину. А подальше от берега глубина озера превышает 30 метров. На дне его, говорят, остались деревья, и среди этих деревьев церковь, ушедшая на дно, когда воину Вуколу явилась над озером Пречистая Дева. Исцелился Вукол, то ли больной, то ли раненый, в лесном скиту, где подвизался некий святой старец, чье имя доселе неведомо (Иоанн? Фавст?). До того как больной или раненый Вукол достиг скита, он отличался отвагой и свирепостью в бою, о чем говорит само его имя: Вукол – уподобляющийся волку Вукол по благословению старца поселился на лесистом холме (теперь это Боровицкий холм в Кремлевских стенах), но каждое воскресение ходил к старцу, совершавшему Божественную литургию в своем скиту Холм, на котором жил Вукол, кающийся волк, омывался некой рекой. Именно Вуколу, бывшему волку, в сонном видении явлено было грядущее падение Киева. И с Боровицкого холма неведомый старец указал Вуколу на реку, омывающую холм, и рек: «Сок вам!» А что это, как не Москва? Когда над скитской церковью неведомого старца сомкнулись хрустальные воды Святого озера, старец из озера вышел, указал на него и произнес: «Ось икон», а вместо этого говорят «Косино», как будто ось икон в последние времена покосилась. И действительно, зеркало озера совершенно круглое, и у него должна быть ось. Озеро, повторяю, невидимо, ибо к нему не подойдешь: трясина не пускает. Таков московский Китеж, и, говорят, под водой и под землей озеро сообщается с озером Светлый Яр в Заволжье, где таится невидимый град Китеж. Из этого-то озера и выходит старец с белыми власами и белой бородой, облаченный в белую хламиду. Его давно уже не окликают: «Фавсте, Фавсте», но это имя осталось в родовом имени «Фавстов»; имя «Фавст», быть может, и всегда было родовым.

Вукол, со своим кровопролитным прошлым уподоблявшийся хищному волку, тоже оставил след в окрестностях. «Ковала мочь», – сказал некто, и вышла «Мочаловка». Но в Мочаловке проступает и другая зловещая анаграмма: «Мочаловка – моча волка». В новейшее время Мочаловка приобрела репутацию преступной слободки, где разрастались «малины», и впрямь имевшиеся в Мочаловке, даже по-своему не чуждые духовной жизни с культом Есенина (см. «Будущий год», глава «Сестра и друг»). Но почву для преступности подготовила именно Мочаловка как «моча волка». Ибо в этих местах с давнишних времен свирепствовали волки-оборотни. Они-то и были настоящими преступниками, завсегдатаями мочаловских «малин». В новейшие времена они сами не всегда знали, что в них волчья кровь (моча волка), но тем кровожаднее и коварнее они от этого становились (см. там же главу «Эра волка»), и не было на них управы, кроме лесного старца, но тот же лесной старец под сенью лип, где находится Софьин сад и где играет иногда на открытом воздухе театр «Красная Горка», осмотрелся однажды, указал руками на все четыре стороны и произнес: «Пир дорог!» – что и означает «пригород». Кто был этот старец: Фавст? Иоанн Громов? А вдруг новый Платон Чудотворцев?

В этом пире дорог, в пригороде Третьего Рима я был гостем-уроженцем, не из самых почетных, зато коренным. В шестидесятые годы я постоянно жил в домишке, опустевшем после смерти тети-мамаши. Мои отношения с Кирой разлаживались то и дело, потом вроде налаживались, как ей казалось, но мне от этого не было легче. Я предпочитал приезжать на Арбат из Мочаловки и возвращаться туда, ссылаясь на то, что у меня работа (переводческая), других моих работ Кира не признавала или делала вид, что не признает. Сама Кира после института сразу же устроилась в Институт национально-освободительных движений, сперва переводчицей, потом научным сотрудником, начала работать над диссертацией (что-то об африканском социализме по Леопольду Сенгору или о негритюде), но диссертацию так и не защитила. Главным на работе для нее было общение, нескончаемые разговоры о демократическом социализме в коридорах, за чашкой кофе (интересно было бы подсчитать, сколько этих чашек в день выпивалось и сколько сигарет выкуривалось; для меня демократический социализм – до сих пор запах черного кофе в дыму сигарет). То же самое продолжалось и дома в наших (?) комнатах, включая комнату Полюса. Сюда приходили барды; однажды Кира попыталась устроить у себя в квартире выставку художников-нонконформистов, но этому воспротивилась Клавиша, яростно защищающая покой Платона Демьяновича, и Кире пришлось отступить. Тем более возмущали Киру мои занятия чудотворцевским мракобесием, за которым кроется обыкновенный сталинизм, как она с намеком выражалась после появления фильма «Обыкновенный фашизм». О Чудотворцеве разрешалось говорить в Кириных апартаментах лишь как о жертве сталинских репрессий, хотя шаркающие шаги и диктующий голос Платона Демьяновича можно было расслышать за стеной, когда прерывалось гитарное бренчанье очередного барда. А когда к чудотворцевщине в моих занятиях присоединилась еще и фавстовщина, Кира просто рвала и метала, издеваясь над этим опусом: «Фавстов о Фавсте, или Потомок Фауста», – назвала она мою будущую книгу уверенная, что такая книга не будет напечатана; выход этой книги в свет она восприняла как личную обиду При этом что-то втайне импонировало ей в моих занятиях Фавстовым и новым Платоном, и Кира, может быть, даже поддержала бы меня, если бы в моих трудах не давала себя знать установка на Клавишу, как яростно шептала Кира иногда по ночам.