Наши домашние дела - Александр Порецкий

Таковы были голоса симбирскихъ обывателей съ развалинъ ихъ родного города, и вотъ — въ № 210 "Русскаго Инвалида" (отъ 23 сентября) является слѣдующее извѣстiе. Въ Симбирскѣ два солдата были преданы военному суду по полевымъ уголовнымъ законамъ. Одинъ изъ нихъ, Семенъ Григорьевъ, рядовой госпитальной команды, уроженецъ Витебской губернiи, Полоцкаго уѣзда, исповѣданiя римско-католическаго, признанъ былъ виновнымъ: въ нарушенiи долга вѣрноподданнической присяги, въ богохульномъ порицанiи православной церкви, во всенародномъ заявленiи, что пожары истребившiе Симбирскъ были дѣломъ мѣсти единомысленныхъ ему поляковъ, и наконецъ — въ сокрытiи своихъ подстрекателей по всѣмъ означеннымъ преступленiямъ. Другой, рядовой, гарнистъ, Михаилъ Ѳедоровъ, родомъ черемисъ, сознался въ участiи въ поджогѣ, 19 августа (день самаго большого пожарa), caрая съ сѣномъ. Оба эти рядовые были приговорены судомъ къ смертной казни — разстрѣлянiемъ, и приговоры эти приведены въ исполненiе 12-го и 21-го сентября.

Наконецъ — въ "С. Петербургскихъ Вѣдомостяхъ", отъ 2-го октября, перепечатана изъ "Московскихъ Вѣдомостей" небольшая корреспонденцiя изъ Симбирска, въ которой авторъ, описавь какъ очевидецъ казнь рядового Семена Григорьева, оканчиваетъ свое письмо такъ: "Вотъ нѣкоторыя подробности лично о Семенѣ Григорьевѣ. Онъ былъ взятъ, сколько помню, утромъ 10-го числа, на базарной площади Симбирска, гдѣ всенародно заявлялъ, что пришоль мстить за польскую кровь, что русская земля и русская вѣрa прокляты поляками, и что пожары были ихъ справедливымъ мщенiемъ. На допросахъ военно-судной коммисiи, какъ говорятъ, онъ выказалъ упорный фанатизмъ, утверждая, что никакiя средства не заставятъ его ни измѣнить свой образъ мыслей, ни открыть своихъ подстрекателей, ни быть вѣрноподданнымъ Государя, такъ какъ Государь — не католикъ. Нужно-ли говорить, что это — жертва фанатическихъ ксендзовъ?"

И такъ, полагаемъ, теперь уже не нужны стали ужимки и недомолвки гуманно-либерально-благовоспитанной половины нашихъ печатныхъ органовъ.

Да! такъ вотъ кстати объ этой гуманной благовоспитанности… Съ чего-же-бы начать о ней?.. Всѣмъ я думаю извѣстенъ путь, которымъ всякая вновь прибылая идея вступаетъ въ мiръ и входить въ массы человѣчества. Зародившись зерномъ невидимо и неслышимо въ тѣхъ-же массахъ, она развивается и принимаетъ первоначальную, опредѣленную форму въ головѣ избранниковъ, людей какъ-бы особой породы, которые родятся чрезъ болѣе или менѣе долгiе промежутки времени и составляютъ въ человѣчествѣ, такъ сказать, высшiй кругъ, аристократiю ума. Отъ чего зависитъ нарожденiе такихъ людей, не участвуетъ-ли въ образованiи ихъ высшей породы процессъ физiологическiй — смѣшенie разноплеменной крови или что-нибудь подобное? — Это любопытно было-бы изслѣдовать, но — мы не беремся за такое изслѣдованiе. Дѣло только въ томъ, что эти избранники всегда являются oтмѣченныe высшими свойствами человѣческой организацiи, и они-то несутъ на своихъ могучихъ плечахъ всю тяжесть и всѣ муки рожденiя новой идеи. Эти муки выражаются въ томъ, что современные дюжинные мыслители бросаются на провозвѣстника новой идеи сначала съ насмѣшками, потомъ мало по малу проникаются негодованiемъ на то, что какой-то чудакъ хочетъ нарушить въ ихъ головахъ уже давно сложившiйся порядокъ. Проникнувшись негодованiемъ, они выдвигаютъ противъ врага всю запасную артиллерiю общепринятыхъ доводовъ и поднимаютъ такой трескъ, за которымъ одинокiй, хотя-бы и богатырскiй голосъ, дѣлается конечно неслышнымъ. И вотъ — рьяные воители, выпустивши всѣ свои заряды, идутъ домой въ полномъ убѣжденiи, что новая идея побита на смерть и что слѣдовательно можно опять спокойно сѣсть за книжки. Но идея осталась не побитою; она жива, она идетъ въ мiръ, неслышною струею льется въ людскiя сердца, — и мiръ вдругь озаряется новымъ свѣтомъ. Замѣтятъ его почтенные, сгорбившiеся надъ книжками люди, да ужь поздно: остается закрыть книжки, сложить руки и молча созерцать, что дѣлается на свѣтѣ. Но вотъ тутъ-то являются господа въ бѣлыхъ перчаткахъ, съ разбѣгу вцѣпляются въ недавно рожденную, но уже всюду получившую право гражданства идею, заучиваютъ наизусть, къ зубу, ея формулу и въ полной увѣренности, что дальше этой формулы за ихъ вѣкъ человѣчество не подвинется ни на шагъ, бойко и развязно становятся въ самую переднюю шеренгу и начинаютъ какъ барабанщики выбивать языками заученную формулу, безъ устали, безъ разбору, ни къ селу ни къ городу. Самодовольству этихъ барабанщиковъ мѣры нѣтъ, потому что они наивно причисляютъ себя къ одной породѣ съ тѣмъ избранникомъ, отцомъ идеи, формула которой такъ крѣпко засѣла у нихъ въ памяти; имъ конечно не понять разницы: у того — не формула, а самая идея, въ ея первобытной чистой сущности, выросла изъ глубины сердца, а въ ихъ сердцахъ она едва-ли имѣла и временное пребыванье. И выбиваютъ они эту формулу долго, не замѣчая, что она уже вся растрепалась, что девизъ герба ихъ давно стерся и полинялъ отъ частаго употребленiя, такъ что другому, свѣжему человѣку стыдно становится показаться въ немъ въ люди, — а имъ ничего: все-же гербъ, все-же значокъ, отличка! — Мы, говорятъ, не какiе-нибудь, мы благовоспитанные, аристократы ума, передовые, а всѣ другiе — дикари, азiяты... Мы служители лучшей идеи, представители послѣдняго фаза цивилизацiи! Гуманность! либерализмъ — вотъ нашъ девизъ! — Помилуйте! замѣчаютъ имъ, — какiе вы аристократы ума: вы совсѣмъ другой, простой, мелкой породы; вы только нарядились аристократами, прицѣпивши къ ceбѣ свой девизъ, эту формулу, — воображая, что въ ней все еще дышетъ живая идея, но ея ужъ тутъ нѣтъ, — осталась одна пустая, бездушная фраза, общее мѣсто… Вы — либералы заднимъ числомъ: очнитесь и разочаруйтесь!.. Но свойство благовоспитанности въ томъ и состоитъ, чтобы владѣть собой; выслушивая непрiятную правду большого значенiя ей не придавать, не краснѣть и не теряться, а ловко повернувшись на каблучкѣ, продолжать выбивать заучонную дробь съ невозмутимымъ самодовольствомъ.

Но при всемъ самодовольствѣ, эти барабанщики, — которыхъ можно пожалуй уподобить еще повару, привыкшему валить одну и ту-же любимую приправу во всѣ возможныя яства, — попадаютъ иногда въ наижалчайшее положенiе и кажутъ мipy свою сердечную нищету во всей ея неприглядности. Положимъ возникаетъ практическiй вопросъ большого paзмѣpa… будь то хоть польскiй, недавно горячо кипѣвшiй и еще не ycпѣвшiй остынуть, или другой подобный, — наши повара хватаютъ его, вставляютъ въ формулу и тотчасъ-же дѣлаютъ выводъ. Анъ глядь: выводъ показываетъ совершенно не то, что говоритъ навстрѣчу идущiй наличный фактъ. Ну вотъ — повара и растерялись! Что дѣлать? Въ собственномъ сердцѣ ничего нѣтъ, а формула лжотъ. Они было: "во имя-дескать гуманности утверждаемъ!.." Да утверждать-то нельзя, потому что выходитъ практическая ложь. Бросить формулу или отвергнуть фактъ? Подломить собственноручно подъ собой единственную подпорку, или идти отрицать очевидность? — То и другое невозможно; остается заикнуться или совсѣмъ замолчать. Они, бѣдные, такъ я дѣлаютъ — всѣ эти отвлеченно-"самостоятельные" современники, «независимые» голоса и многiе иные С. Петербургскiе органы. Но вѣдь это имъ ужасно тяжело; оттого-то они и не любятъ этихъ грубыхъ фактовъ, мѣшающихъ ихъ отвлеченнымъ упражненiямъ въ формулѣ.

А то есть еще въ Петербургѣ благовоспитанная газета "Вѣсть"… Слыхали-ли вы о ней, читатель? Не слыхали? Ну, и прекрасно! А на случай нечаянной встрѣчи, мы возьмемъ изъ нея для васъ двѣ-три черты, чтобы изобразить ими весь ея ликъ, да потомъ и забыть о его существованiи. Увлекаемая своими утонченно-благовоспитанными инстинктами, "Вѣсть" на-примѣръ однажды изъяснила, что она "образованнаго польскаго помѣщика предпочитаеть бѣлорусскому крестьянину-неучу." Московская газета «День» ужаснулась рѣшимости произнести эту мысль, говоря, что въ прошломъ году не достало-бы у "Вѣсти" на это отваги, и при этомъ предается слѣдующему интересному соображенiю относителыно газеты "Bѣсть." "Она, говоритъ "День," доставляетъ намъ случай, самъ по себѣ рѣдкiй, обличать мнѣнiя, которыя образуются и формулируются внѣ журнальной сферы, въ области недоступной литературному обличенiю… Она доставляетъ намъ возможность осязать одно изъ самыхъ больныхъ мѣстъ нашего общества. Въ этомъ, кажется, и заключается весь смыслъ существованiя этой газеты, потому что какъ газета, она едва-ли способна оказывать какое-нибудь влiянiе на общество, а партiя, ее издающая, способна оказывать свое недоброе дѣйствiе и безъ помощи "Вѣсти" — въ предѣлахъ нелитературныхъ… Какъ-же не радоваться намъ существованiю газеты "Вѣсть", — этому еженедѣльному случаю встрѣчаться лицомъ къ лицу съ партiей ее издающей — на журнальной сценѣ" ("День" № 39).

И такъ — «День» возмущается заявленiемъ "Вѣсти" о ея предпочтенiяхъ. А мы, правду сказать вовсе не понимаемъ этого заявленiя. Какъ это она предпочитаетъ? Да кто ее спрашивалъ о ея личныхъ предпочтенiяхъ? Вѣдь это до общаго дѣла вовсе не касается. Когo предпочитаетъ, съ тѣмъ пожалуй и цѣлуйся; но если дѣло идетъ о томъ, чтобы извлечь забитаго неуча изъ-подъ гнета разныхь цивилизаторовъ и полонизаторовъ, о томъ чтобы цѣлому обезличенному краю возвратить его природную физiономiю, затушованную старанiями пропагандистовъ, о томъ чтобы дать тамъ ходъ издавна прiостановленному росту естественныхъ, народныхъ силъ, — то тутъ ужъ пускай она съ своими личными предпочтенiями подвинется въ сторону, потому что дѣло слишкомъ важное: тутъ историческiй судъ, а извѣстно, что такое судья, оказывающiй «предпочтенiе» своему брату образованному, потому что онъ свой братъ и нельзя же своего брата выдать передъ какимъ-нибудь неучемъ, хоть-бы этотъ братъ и посягалъ на нравственную жизнь неуча, хотя-бы и умерщвлялъ долгими годами его духъ, почти не признавая и правъ его на существованiе…