Прошедшие войны - Канта Ибрагимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
До танков противника было километра два. Это расстояние быстро сокращалось. "Добровольцы" были выбраны самим Арачаевым, в их число попал и Басил. Болела душа Цанка, сжималась в страхе, но другого выбора не было.
— Разделитесь по парам, — командовал четко, не торопясь, Нефедов, — возьмите на пару одно противотанковое ружье, с полным боекомплектом, по три гранаты, сколько сможете бутылки с зажигательной смесью. По-пластунски выдвинетесь вперед в вырытые нами шесть засад-ям. Между вами и окопами тридцать метров. Когда до врага от нас будет сто метров, мы откроем отвлекающий огонь. Вы начнете огонь, когда будете бить наверняка, только подпустив танки вплотную к себе… Вопросы есть?.. Ребятки, знаю, куда посылаю, лучше бы сам пошел… Ну все равно участь у нас одна. Приказ — не отступать… С Богом!.. Не поминайте лихом.
Цанка хотел обнять брата, хотел что-то сказать, но, пряча выступившие в отчаянии слезы, он отвернулся, прятал лицо, делая вид, что смотрит в бинокль командира на надвигающуюся армаду. Только когда бойцы, получив задание, разошлись, Цанка долгим, понурым взглядом проводил брата. Видимо, Басил чувствовал этот взгляд, он на ходу повернулся и как обычно с озорством подмигнул, как бы говоря — не волнуйся. От этой ухмылки младшего брата Цанке стало еще тяжелее, он закрыл лицо ладонью, слезы катились из его глаз, он сел невольно на корточки. Эта бесшабашная, лукавая улыбка родного брата осталась в памяти на всю жизнь, она всегда его преследовала, чем-то корила.
— Арачаев, — вывел его из тягостных переживаний голос Нефедова, — я думал, что ты брата не пошлешь… Иначе нельзя было… Молодец… Не переживай.
Застонав от боли, майор опустился на землю рядом с Арачаевым-старшим.
— Еще братья есть у тебя? — спросил он.
— Один, двоюродный, — пытаясь овладеть собой, срывающимся голосом ответил лейтенант.
— А дети есть?
— Четверо.
— Хм, так что ж ты плачешь? Мне уже тридцать один год, а я один-одинешенек. Одинокая мать, да жена.
— А почему детей нет? — удивился Арачаев.
— Я учился, жена училась. Жили в общежитиях, думали, что успеем, вот так и остались… Ты знаешь, как мне тяжело… Вернуть бы все назад. Только детей бы рожал. Смотрю я на вас двоих — просто сердце радуется, и даже завидно… Я не познал братской любви, заботы… и не познаю, видимо, отцовства.
— Да перестаньте Вы, товарищ майор, у Вас все впереди, — уже бодро говорил Цанка.
Как-то незаметно они поменялись ролями, теперь уже увлажнились глаза Нефедова.
— Арачаев, если что, у меня во внутреннем кармане два письма — жене и матери, отошли, пожалуйста, по адресу.
— Перестаньте, товарищ командир, все будет нормально.
— Да-а, — протянул Нефедов, глядя на часы, — одиннадцать пятнадцать утра. До ночи вряд ли выдержим… Так. Помоги мне встать.
Командир вытер грязными руками глаза, припал к биноклю. — Арачаев. Где лейтенант Седов?
— Здесь, рядом.
— Так — я остаюсь в центре, Арачаев слева, а ты, Седов, иди на правый фланг, без моей команды не стрелять… К бою готовься! — крикнул он тем же мощным, твердым голосом, как и все дни и месяцы до этого.
Этот бой был совсем иным, чем предыдущий. Немецкие танки еще издали открыли орудийный огонь по позициям красноармейцев. Снаряды в основном летели мимо, но тем не менее головы поднять не давали, было страшно. Грохот стоял в ушах.
— Огонь! — крикнул Нефедов.
Красноармейцы сделали в ответ пулеметно-ружейный залп. Как он был хил!
Цанка стрелял из трофейного немецкого автомата, одним глазом невольно смотрел в сторону, где сидел в засаде Басил, молил в душе Бога, чтобы он не показывал ему горе брата, чтобы его взял к себе первым. Вдруг практически одновременно вспыхнули рыжим огнем из засад противотанковые ружья, три первые танка встали, как вкопанные, задымились, один загорелся, разорвался в красочном фейерверке. Четвертый танк остановился, закружился на месте. Второй, более многочисленный эшелон танков стремительно налетел вслед за первым, за ними врассыпную бежала пехота. На левом фланге загорелось еще три танка, однако немецкая пехота уже вплотную надвигалась на засадные ямы. Тогда Цанка подскочил к пулемету, с силой оттолкнул солдата и сам стал строчить во вражескую пехоту, не подпуская их к окопу брата. На фланге Арачаевых у немцев получился затор; не небольшом пятачке горело пять танков, пехота без сопровождения брони дрогнула, попятилась назад, потом неожиданно вся эта силища бросилась в центр и на правый фланг, почувствовав там слабость обороны.
Цанка не выдержал, нервы сдали, родная кровь болела, он наполовину выскочил из окопа, в рупор сжал руки.
— Арачаев, Капустин, Сироткин, назад, назад, возвращайтесь, — кричал он, — там больше делать нечего… Я приказываю… Мы прикроем… Огонь! Огонь, вашу мать!
Из засады первым показалось лицо Сироткина, он, как ящерица, проворно выскочил из ямы, пополз к окопам, следом неуклюже выполз огромный Басил. Из соседней засады выполз лишь один солдат. Фамилию его Цанка не помнил. Он стал отстреливаться из ружья и побежал назад в полный рост. В трех метрах от окопов его настигла автоматная очередь врага. Арачаев-младший и Сироткин благополучно доползли до своих, как мешки свалились в руки солдат. Цанка обнял обоих, поцеловал, воодушевился. Но это было мгновение. На правом фланге танки прорвали оборону, вышли вплотную к позициям.
— Слушай мою команду, — изо всех сил, громовым голосом прокричал Цанка, — первое отделение остается здесь, второе отделение за мной. Взять гранаты и бутылки со смесью… Берите побольше… За мной, по окопу, по два человека, интервал десять шагов, вперед.
В центре позиций, на том же месте, нашел лежащего в неестественной позе Нефедова. У командира кровоточила голова, не было уха, один глаз выпал из орбиты, повис на белесой жиле.
— Товарищ майор, товарищ майор, — опустился Арачаев перед ним на колени.
Нефедов еще был в сознании.
— Арачаев, — прошептал он, — письма. — И чуть погодя: — Командуй.
Цанка подумал, что сейчас не до писем, приподнялся, стал оценивать ситуацию. Правый фланг был взят. Танки и пехота их окружали, обходили на большой скорости. Испуганные, чумазые оставшиеся в живых красноармейцы были на грани паники. Только их глаза светились жаждой жизни, горели пламенем на фоне въевшейся в кожу лица грязи, пороховой пыли и крови. Они все уставились на умирающего Нефедова, потом обратились к лейтенанту. Арачаев вскочил, наполовину высунулся из окопа, острым, волчьим взглядом оценивал обстановку. Рядом свистели пули.
— Слушай мою команду, — прокричал он. — Все назад, к реке. Взять полный боеприпас. Занять оборону на берегу… Быстрее! Нас окружают! Отходим.
В это время метрах в семи, как чудовище, выполз танк, повис над окопом, мощными гусеницами подминая, обваливая земляные стены, переехал траншею, стал на ходу разворачиваться. Цанка выхватил гранату, с силой бросил ее. Массивный железный кусок ударился о броню, как мячик, отлетел в сторону, взорвался в воздухе. Тогда Цанка выхватил у пробегающего солдата бутылку с зажигательной смесью, сделал два шага вперед, прицельно кинул. Он отчетливо видел, как бутылка разлетелась вдребезги, по зеленому металлу растеклась вниз черная, ленивая от мороза жидкость и вдруг разом воспламенилась. Цанка бросился назад, вслед за убегающими гуськом по окопам солдатами. Только теперь полностью оценил требовательность и упорство Нефедова при рытье земельных ходов.
Остатки бойцов засели на высоком, в рост человека, берегу речушки Бобровки, готовились к отражению противника. Стало легче, враг снова был перед лицом, а не сбоку и за спиной. Цанка обошел всех бойцов, проверил оружие, взбадривал.
Противник разгадал маневр красноармейцев, развернулся фронтом и двинулся всей махиной к реке. В это время вдалеке, на брошенных позициях, на глазах у всех красноармейцев, откуда-то, как из-под земли, прямо в двух шагах от вражеских танков встал рядовой — сибирский богатырь Соломин, видимо, был ранен, поэтому он двумя руками снизу бросил бутылку в надвигающийся в упор танк. Железная махина воспламенилась, как разъяренный бык, бросилась в последний бросок, смяла под собой богатыря-героя, взорвалась. Тогда Цанка понял, что танк — это просто груда металла, а человек — это сила. Он сжал до боли кулаки, весь напрягся, со злобой выдохнул.
— Приготовиться к бою! Отомстим за товарищей! Стрелять только по моей команде, — бодро гаркнул он.
Почему-то после подвига Соломина ему показалось, что танки сбавили скорость, что немецкая пехота нехотя бежит, прячется в опаске за броней машин.
Подпустили немцев совсем близко. У всех было какое-то отрешенное чувство. Позабылось всё — и жизнь, и смерть. Перед глазами был подвиг товарищей, в душе кипела ненависть к врагу. От страха ничего не осталось. Бояться не было сил не было смысла смерть стала логикой борьбы. Просто все хотели достойной смерти, красивой, как у Соломина, все хотели доброй памяти, как о майоре Нефедове.