Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

— Знаешь что, Басил, — вдруг нарушил молчание лейтенант, — командир говорит, что не завтра, так после этого немцы сюда двинутся. Ты об этом солдатам не говори, чтобы паники излишней не поднимать.

— А мы это и без вашего командира видим, знаешь, приближение боя всем телом чувствуется… Думаю я, что завтра драка здесь будет жестокая… Выстоим мы?

Цанка сделал паузу, долго не отвечал, потом выдохнул:

— Не знаю, Басил… Только об одном прошу: на рожон не лезь.

— А что я? Я как и все. Что мне, за спины прятаться?

— Не за спины, — с грубостью в голосе перебил его Цанка, — а лезть куда попало не надо. Понял?

— Да.

Снова замолчали. Стало слышно, как убаюкивающе, печально журчала речка.

— Как наш родник, — печально сказал Басил.

Старший Арачаев промолчал, повернулся к реке, долго о чем-то думал, потом раскашлялся, закрывал с силой рот.

— Ты совсем больной, брат, — жалобно прошептал Басил.

— Ничего, пройдет, — Цанка глубоко вдохнул, смаяно харкнул в сторону. — Знаешь что, Басил, — продолжил он, отворачиваясь от брата, — если что случится, поставишь камень на родовом кладбище между камнем отца и могилой Кесирт и сына… Хорошо?

— Что-то не о том ты заговорит, брат. Перестань… Что ты несешь?

— Это я так, на всякий случай.

— Ты, брат, должен жить, — выдавил из себя смех Басил, — мы без тебя, как птица без крыльев… Так что если со мной что случится, ты лучше на том же месте мне поставь могильный камень.

— Что ты болтаешь, — вскричал Цанка, — не приведи мне Бог видеть такое… Я и так настрадался, хватит.

— Да что ты раскричался, — также вскипел Басил, — не одно и то же где умирать? Все равно Бог един. Наши души он и там и здесь одинаково примет.

— Так-то оно так, просто на могилку может кто и придет хоть раз в году, вспомнит хорошим словом.

— Кто вспомнит, тот и без могилки вспомнит. Вон посмотри — наш дядя Баки-Хаджи и его жена Хадижат умерли, сколько раз их навестили любимые дочки? Не успели похоронить родителей, как передрались из-за богатства отца, а на кладбище они и дороги не знают.

— Это тоже верно, и все-таки…

Снова замолчали. Из землянки, где жили солдаты, густо валил дым. Днем разжигать костер Нефедов запрещал, только по ночам готовились жидкая, горячая похлебка и бесцветный чай. Кто-то из воинов затянул красивым, высоким голосом грустную русскую народную песню о любви, о родном крае. Несколько нестройных голосов ее поддержали. Пели очаровательно. Мир ожил, очеловечился. Стало теплее и даже свободнее.

— Командир ругаться не будет? Вдруг услышат? — встревожился Басил, крепче обхватывая винтовку.

— От такой песни не ругают. А если услышали бы, было бы неплохо. Пусть знают, суки, что мы еще живы.

— А красивые у русских песни.

— Все народные песни красивые… Какой у него голос… Это молодой паренек — Савельев… Совсем ребенок… Жалко его, по матери скрыто плачет.

— По матери и я плачу… И скрыть слез не могу…

— Я тебе сейчас кипятку принесу, подожди, — сказал Цанка, исчезая в ночной гуще.

Минут через десять Цанка вернулся, осторожно неся две солдатские кружки с чаем. Обнимая попеременно ладонями горячую посуду, грели руки, изредка с наслаждением делали по глотку.

— Слушай, Цанка, а эта война, если помрем, нам как Газават зачтется?

— Ты лучше не умирай, — мрачно усмехнулся старший Арачаев.

— И все-таки? — не унимался Басил.

— Не знаю, Газават война против неверных.

— А что, немцы разве не неверные?

— Да, скоты они, — зло выдавил Цанка.

— А я слышал, что кто умирает в священной войне Газавата, сразу попадет в рай, и вокруг него будут кружиться молодые девушки-красавицы.

— Замолчи, Басил… Глупость ты говоришь. Что будет там, я не знаю. А точно знаю, что Бог создал этот мир, чтобы здесь рай строили, а не где-то там… А мы здесь все воюем, не можем поделить поровну.

— А от чего войны, брат?

— От того, что кому-то хочется больше, чем у него есть. Хочется больше и больше, он уже не знает количества своего богатства, а он все лезет и лезет, жиреет и жиреет… Это болезнь. Это отчуждение от Бога, от реального бытия.

— А разве плохо быть богатым… Самым богатым!!! Какое это счастье!

— Какое это счастье, Басил? Богатство — это понятие очень относительное. Мне еще Баки-Хаджи говорил: сколько находишь, столько же и теряешь. Природа требует равновесия, и за большим подъемом наступает крутой спуск. Когда идешь вверх, видишь одну цель, забываешь обо всем, думаешь только о вершине, все остальное отметаешь и не замечаешь. А когда приходится спускаться с вершины, видишь — что вся красота и многообразие мира были внизу, под ногами, но мы эту красоту не замечаем, не ценим, не видим… Ты вспомни, как одиноко, страшно, ветрено и вечно холодно на вершинах наших гор. А все равно мы ими любуемся, стремимся побывать там. А как залезем — видим, там-то жизни нет и быть не может. Там условия другие, бесчеловечные, безжизненные, там даже воздуха мало. И все равно покорителю вершин кажется, что внизу все люди, как муравьи, безмозглые насекомые, без чувств, без воли, без ума и души. А тот, кто вверху, он нормален и даже идеален, и близок к Богу, а может даже вровень ему. Вот так все и начинается… Чтобы лезть наверх и не потерять жизненные ориентиры и человеческие ценности, надо на равнине иметь твердые корни, которые тянули бы тебя вниз, которые бы тебя вечно питали и поддерживали. Эти корни — семья, дети, родственники, ответственность за будущее рода и Родины… Видимо, у Гитлера и Сталина этих корней нет, или они сгнили, или их обрубили.

— А почему ты Сталина ставишь вровень Гитлеру?

— А разве до сих пор мы не воевали между собой внутри страны? Разве не было новых господ, или, как они говорят, хозяев и врагов, вроде наших отцов и меня… Чем это не война, если без вины гибнут миллионы в угоду чьим-то интересам… Я не видел, но знаю, что эти наши правители здесь себе рай устроили. И у них все есть, и молодые красивые девочки в изобилии. Просто они им уже не по вкусу, сладость отпала… Да что тут болтать, это всегда было и будет на земле грешной… Потребности людей безграничны, с одной стороны. А эти потребности обязательно имеют обратную сторону, с другой стороны. И рядом с великим и высоким, прямо за спиной, за перевалом, подло-низменное и гнусное. Такова физиология людей, но природу не обманешь, ее законы вечны и, слава Богу, незыблемы… Пойду я проверю караул.

Дым над землянкой поредел. Солдаты повечеряли скудным пайком, чуть оживились. Песни стали веселее, громче, бодрее. Еще больше ослаб мороз, пошел мягкий, пушистый снег. А тишина была сказочная! Хотелось спать, еще много есть, и совсем немного покоя, в родной хате, на родной, жесткой постели, в кругу семьи, у родного очага.

…На рассвете Цанка сдал дежурство, и только заснул, как раздался шум, топот, крики. Прозвучала команда: "Воздух!". Арачаев выскочил из землянки. Три пары самолетов вдоль и поперек летали над поляной, бомбили, стреляли из пулеметов по позициям красноармейцев. Несколько солдат стреляли из ружей по самолетам. А Басил выскочил из окопов, сделал два выстрела вверх из противотанкового ружья, потом бросил его в снег, выхватил у соседа ручной пулемет, стал строчить им по воздуху, яростно ругаясь на чеченском языке. Он был без каски и головного убора. Его лицо было мертвецки-бледным, глаза блестели бешенством, на шее по краям вздулись толстые черные вены, он весь дрожал то ли от напряжения, то ли от отдачи пулемета.

— Ложись, ложись! — кричал ему Нефедов.

Цанка одним махом выскочил из окопа, пробежал метров тридцать, сходу ударил Басила в спину, вместе с ним полетел в снег, своим телом укрыл его, прижимал к земле обеими ладонями бредовую голову младшего брата.

— Есть, есть! Сбил, — послышалось из окопов.

Цанка поднял голову. Один самолет, дымясь, описал дугу, скрылся за чернеющим вдалеке лесом, взорвался, сотрясая воздух.

Арачаевы вернулись в окопы. Все хлопали Басила по плечу. — Арачаев-младший, будете представлены к награде, — кричал майор Нефедов.

Стоявший рядом Цанка исподлобья, недовольно глядел на брата, ругался на чеченском языке.

— Лейтенант Арачаев, говорите на русском языке, — смеялся политрук.

— Немцы! — вдруг раздался крик.

Все глянули в сторону дороги Тишнево — Курчино. Ровной полосой надвигалась сплошная темень. Виднелись только контуры людей, противник надвигался медленно, все явственнее и мощнее вырисовываясь на белизне свежевыпавшего снега. Они становились все больше и больше. Их размеры росли и вширь, и ввысь.

— К бою готовьсь! — раздалась команда Нефедова. — Без приказа не стрелять!

Немцы шли медленно, спокойно, даже надменно. Двигались тремя шеренгами в шахматном порядке, как бы беззаботно, чуть свесив, держали перед собой автоматы. Цанка прицелился в одного противника. Чувствовал, как нервная дрожь невольно охватила все тело. Он забыл о брате, обо всех. Ему казалось, что он один на целом свете и что на него одного несется эта лавина. Ему не терпелось, хотелось бежать, или вперед, или назад, хотелось что-то делать, кричать, стрелять, махать. Он чувствовал, как онемели упертые в неподвижности ноги, как из стороны в сторону бегала мушка карабина, как перестал ощущаться указательный палец на холодном спусковом курке. Предательская влага, а может слезы, запеленили взгляд, теплая капелька вяло прокатилась по впалой щеке, соленой горечью обожгла плотно сжатые губы. Сердце бешено колотилось в груди, больно давило в виски и затылок, он весь затвердел, сжался, как пружина. Вот он четко увидел свежевыбритые, сытые, вытянутые морды врага. Почему-то он не припал к земле, а наоборот, поднял в ярости карабин, и в это время кто-то опередил его, не выдержал, выстрелил без приказа.