Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Правда, своих родственников он не забывал. Буквально через месяц после назначения Цанка председателем исполкома его двоюродного брата Ески "избрали" председателем колхоза "Ленина", а еще через месяц родной брат, Басил, стал председателем сельсовета округа Сельментаузен, куда входило маленькое село Дуц-Хоте.

Встали на ноги Арачаевы, набрали положенный им вес и авторитет, восстановили всё в прежнем порядке. Снова стали они авторитетом и хозяевами в родном селе, в округе. Вся эта мелкая шелупонь вроде Абаевых и Тутушевых исчезла, притихла, заняла свою положенную нишу, ушла вновь в скотники, сторожа, пастухи, притихла, вновь затаила злобу и ненависть, с надеждой стала ждать новых потрясений и катаклизмов, нового востребования их.

Первый месяц работы председателем исполкома Цанка жил в Шали один, в небольшой комнатушке прогнившего общежития. Через месяц ему предоставили отдельный, вновь построенный, полностью благоустроенный дом из трех комнат и кухни, недалеко от центра села. Вопросами переезда полностью занималась Дихант. За последние месяцы она преобразилась. Ее девичьи мечты сбылись, стала она женой большого, важного человека, жила теперь в родном селе, купалась в достатке и в беззаботности. Из Дуц-Хоте она не привезла ни одной скотины, ни одной курицы — все отдала свекрови. Только большого, толстого, ленивого кота прихватила с собой. Детей она сама определила в центральную Шалинскую школу, в первый же день поставила всех учителей на место, дала понять всем, и прежде всего новым соседям, — кто она и какой обладает властью.

Цанка все это не мог не видеть, не чувствовать, однако реагировать на действия жены не мог — не было ни времени, ни сил. С рассветом он убегал на службу и только глубокой ночью мог возвращаться домой. Даже детей видел только изредка, и то в основном спящими. Каждый день после обеда проходили различные совещания, планерки, собрания. Говорили в основном об одном и том же, что-либо с места двигалось слабо. Особенно тяжело было в сельском хозяйстве: коллективные формы труда не срабатывали, вызывали в людях чувство отчуждения от земли, труда и урожая. Приходилось населению доказывать, что колхозы — это благо и единственно верный путь. Труженики молча кивали, со всеми доводами соглашались, давали клятвы Родине и высокие обещания, однако на деле все делалось без души, без ума, поверхностно.

Каждый день возвращался Цанка домой пьяным. Приходилось пить ежедневно. Это было — как обязательный ритуал советского управления и руководства. За бутылкой в основном лучше обсуждались все вопросы и находились верные решения. При этом он всегда вспоминал высказывание по этому поводу друга Курто. Однако каким бы пьяным Цанка не возвращался домой, он усилием воли заставлял себя уединиться где-нибудь в темноте комнаты и совершал невыполненные дневные молитвы. Только после этого он расслаблялся и засыпал тревожным, стонущим от перегрузок сном.

К лету кропотливая работа Арачаева Цанки стала давать первые результаты. На совещании в Грозном Шалинский район впервые вышел на передовые позиции по надоям молока, по площадям посевов яровых и самое главное по атеистической работе с населением. Вновь газеты пестрели его фотографиями, выступлениями.

И вдруг случилось самое неожиданное — началась война с Германией.

Всё закрутилось, завертелось в невероятном движении, в хаосе. Первые дни в руководстве района, и даже республики, царила паника. Никто не знал, что надо делать и что предпринимать. Два-три дня не было никаких директив из Грозного, и только 25 июня всех руководителей районов собрали на секретное совещание. По тону разговоров, по выражению лиц республиканского начальства Цанка понял, что война с Германией — это не финская кампания, а что-то более ужасное и глобальное. В тот же день вечером, когда он возвратился из Грозного в Шали, прямо у дверей райисполкома его окликнул молоденький милиционер, его земляк из Дуц-Хоте.

— Товарищ Арачаев, — кричал он издалека на чеченском языке, — подождите, у меня дело к Вам.

Цанка остановился, устало глянул на подбегающего односельчанина.

— Ты когда увидишь Басила? — спросил милиционер.

— А что? — внутренне сжался Арачаев.

— Вот повестка ему.

Цанка, ничего не говоря, взял в руки маленький листок бумаги, почувствовал, как от прикосновения к листку леденящий ток прошел от кончиков пальцев до живота, как слабо екнуло в тревоге сердце. Мельком, бросив взгляд на белый прямоугольник с красной чертой наискосок, Цанка все понял, побледнел, сжал скулы. Тем не менее знакомиться с содержанием при тесном окружении не стал, только мотнув головой торопливо побежал на второй этаж в свой кабинет, там включил свет и, став прямо под лампой, внимательно несколько раз прочитал весь коротенький текст: Арачаева Басила Алдумовича, 1912 г.р., призывали в Красную Армию в связи с всеобщей добровольной мобилизацией. Со злостью и страхом Цанка сжал в кулаке жалкий на вид клочок бумаги, сунул в карман, устало сел на свое место. Как ни пытался, работать и что-то соображать не мог: все мысли были о младшем брате. Что-то нехорошее, враждебное было в этих сухих словах, в этой казенной, бесчувственной бумаге. Он не мог бросить младшего брата в коловерть войны, не хотел, предчувствовал худое, даже страшное.

В тот вечер как никогда рано Цанка пришел домой, не разговаривая с Дихант и детьми печально повалился в постель, пытался заснуть, долго ворочался. Когда все улеглись спать, вышел во двор, много курил; думал о брате, о матери, о проклятой войне, которая вмиг разрушила еле успокоенную семейную жизнь Арачаевых.

Утром следующего дня, не заходя на работу, Арачаев Цанка прибыл в военкомат. Вечно пустое здание кишело людьми, как потревоженный муравейник. Пользуясь положением руководителя района, он решительно дошел до кабинета военкома, стал рваться в закрытую изнутри дверь. После долгих усилий из кабинета раздался тяжелый мат, чуть погодя появилась заспанная, помятая физиономия подполковника Миронова.

— А-а, это Вы, — недовольно пробурчал военком, протирая кулаками заспанные глаза.

Цанка вошел в прокуренный кабинет, достал из кармана помятую повестку.

— Эту повестку надо переделать, — твердо сказал он.

Миронов взял из рук Арачаева листок, мельком оглядел его. — Как переделать? — возмутился он.

— Вместо брата Басила написать меня.

— Хм, — усмехнулся военком, — ты первый, кто просит замены, а то некоторые руководители требуют отозвать повестки. Миронов ушел в угол кабинета, из ведра набрал в граненый, пожелтевший от чайной накипи стакан воды, опорожнил в три больших глотка жидкость, вытер рукавом рот.

— Так что хочешь, чтобы тебя послали на фронт вместо брата? — спросил он у Арачаева, глядя в упор своими усталыми, заспанными глазами, вокруг которых огнем пылали воспаленные, вспухшие веки. — Да.

— Это тяжело. Ты руководитель района, а у нас пока нет разнарядки.

— Какая разнарядка, — вскипел Цанка, — я уже воевал, и я обязан пойти на фронт, у меня есть опыт, а брата не трожь. Побереги… Я тебя очень прошу.

Военком глубоко вздохнул, полез в карман за папиросой, глубоко затянувшись, долго молчал, глядя опустошенными глазами в раскрытое окно.

— Сегодня тоже будет жара, — вдруг вымолвил он.

— Ты о чем болтаешь? — придвинулся к нему Цанка.

Миронов повернулся к нему лицом, по-детски улыбнулся.

— Слушай, хорошо, что ты пришел, давай по одной тяпнем. — С утра? — удивился Арачаев.

— А что?.. У меня голова трескается… А заодно обсудим дело.

…Перед уходом на фронт Цанка два дня жил в Дуц-Хоте, у матери. Табарк плакала, не могла расстаться с сыном, просила беречь себя, чаще писать. В день отъезда он побывал на родовом кладбище, купался в роднике, долго сидел на дорогом месте Кесирт, где когда-то стояла мельница Баки-Хаджи… А второго августа он был на территории Грозненского военного гарнизона, уже носил военную форму, имел звание лейтенанта, командовал ротой молодых новобранцев.

На седьмое августа назначили отправку. За день до этого был назначен митинг. Арачаева заранее предупредили, что он должен будет выступить с речью, рассказать о финской войне, о подвиге советского народа и так далее в том же русле. На митинге под палящими лучами летнего солнца пламенно выступали многие руководители республики, особенно зажигательной была речь Председателя Совмина Чечено-Ингушской АССР. В конце митинга ведущий — здоровенный полковник — вызвал на импровизированную трибуну, состоящую их открытого кузова грузовика, Арачаева. Цанка выступал, как и все, горячо, с чувством. Говорил красиво, с азартом, громогласно. И вдруг его выученная наизусть речь неожиданно оборвалась, прямо перед собой, под ногами он увидел широченную улыбку своего младшего брата — Басила. Тот стоял, широко расставив ноги, скрестив на груди большие, мощные руки. Он был еще в гражданской одежде. Цанка потерял нить выступления, не мог прийти в себя, мысли были о другом, о совсем родном, близком. Его сзади подтолкнули, что-то шептали на ухо. Тогда он еще минуты две о чем-то говорил, но это было выступление жалкого человека. Что-то промямлив, он соскочил с грузовика, при всех подошел к брату, впился в него злым взглядом.