Нулевая долгота - Валерий Рогов

Ну и что же тогда? Работать она не хотела. Все книжечки читала да с зонтиком прохаживалась. Значит, мельницу продала, капитал в губернский город свезла, для проценту. Надел, который от мельника достался, старшим братьям уступила, за долю. И жила себе припеваючи, без нужды. Ну вот…

А когда сын подрос, то исть наш дед, дядья ему надел вернули и настояли, чтобы сам хозяйствовал. Тут противоречие вышло. Она-то хотела его в студенты определить: всей силушкой из мужиков вытягивала, в коммерческой школе учила, во Владимире. Но дед не до учебы охоч оказался, а до земли. Оно конечно, влияние дядьев сказывалось. В общем, они верх над ней взяли. Ну она их и прокляла, до смерти и не простила. Так-то…

Дед толковым получился хозяином, зажиточным. Двух выездных лошадей держал, тарантаску. В тарантаске ее возил, чтобы отщипывала от капиталу-то на хозяйство. Так…

Детей у деда было четверо: трое сыновей и одна дочь. Значит, старший — Иван. По его линии твой отец Афоня и ты. Средний — Никита. Это — мой родитель. Третьего, Ильюшечку, господь бог во младенчестве прибрал в ангелочки. Четвертая, значит, — Мария. Та замуж за мещанина в Суздаль выдана. Там от нее у нас родни много. Ну вот…

Прабабку Софью помню древней старухой. Мы ее боялись, ведьмой звали. Злая и вредная была. Ни внуков, ни правнуков на дух не принимала. Бывало, сидит у ворот скрюченная, морщинистая, как кора, и дырявый зонтик в клешнях держит. Энтот зонтик ей и в гроб поклали. Так-то, Валёк, знай да помни притчу своего рода».

Ох, сколько притчей-историй выслушал он в детстве от своей тетушки Прасковьи-добруши-Никитичны. Сколько поучений, примет, заговоров — всего-то и не припомнить теперь. Только зачем же ты, милая тетушка, сожгла себя? Зачем же такую мученическую смерть надумала? Ведь не случайно пожар случился, не случайно…

Колядкин смотрит туда, где на склоне крутобережья виднеются несколько деревянных изб, а за ними, на вершине, — пять панельных двухэтажек, из тех первых, экспериментальных, с плоскими крышами. И не дома вроде, и не бараки… Нет, в таких пристанищах, думает он, родословные не завяжутся. Так и останутся приютом кочующих сельчан. Эх, до чего же ты дожил, Игнатий Упрошайлович? До града Еропкина! И теперь, перед близким отчетом вечности, втемяшил себе в голову совхозный театр завести. Замучил просьбами. Но зачем, Игнатий Феоктистович?!

Колядкин присаживается на ступеньку, закуривает. Курит он редко: когда сильно волнуется. Зачем вспомнил наши спектакли в школе? Или мерещится барский театр? Или хочешь возродить, странно сказать, театральную традицию Еропкина? Отчего вдруг? Отчего на пенсию не уходишь, товарищ Горесветкин? Ведь давно пора — уже и так называемый средний возраст позади. Неужели не надоело руководить? Неужели не устал, а? Ведь и подходящ-то был для старого деревянного Еропкина. Для тех людей, по крайней мере. А из них — один остался! Всех если не пережил, то переработал. Всех, всех — до единого!

Не будет больше старого Еропкина, грустно думает Колядкин. Никогда не будет! Порвалась связь времен. Человеческая связь… А будет — и есть уже! — новое, панельно-каменное. Не город и не село, а между — агрокомплекс. И люди будут — и есть уже! — между городскими и сельскими. На земле, а не крестьяне. Рабочие, а с пашней да скотом. Пусть… Жаль только старозаветную жизнь. Идиллия! Хоть никогда такой и не была… И старозаветных тружеников — их трудолюбие и совестливость, их обряды и преданность родине. Жаль! Таких людей уже тоже больше не будет. Как отец и мать, как славная тетушка Прасковья… Жаль! Правда-правда, истинное слово… Эх, тетя Прося! Сгубило тебя и Ванечку новое Еропкино. Безжалостным оказалось к вам…

Ну вот, говорит себе Колядкин, расскажу-ка сказ-притчу о старом Еропкине. А что? Почему бы и в самом деле не повспоминать?

9. Притча о врачевании зубной боли

Жили-были престарелая тетушка, дочь крестьянская, ее взрослый сын Ванечка, деревенский дурачок, и умная, добрая корова Марфуша. Жили они в старой избе с теплым хлевом на краю села. Часто к ним захаживал мальчик по имени Валёк. Он любил их всех троих, а они все трое любили его.

Тетушка была очень добрая, и поэтому все ее звали Прасковьей-добрушей-Никитичной. Она работала в колхозе и еще занималась врачеванием. Тетушка рассказывала Вальку, что видит всех людей насквозь. Вот почему она может их лечить от разных болезней, если только они ей верят. Верить тетушке нужно было обязательно. Однажды она вылечила Валька от зубной боли.

Как это было? У Валька с детства болели зубы. А той осенью разболелись так нестерпимо, что он не мог ходить в школу. Он даже выл от боли, катался по полу и бился головой о стенку. Таблетки, которые давала фельдшерица, совсем не помогали. Тогда мать послала его к тетушке, дав рубль. Валёк еще тогда не знал, что тетушка — знахарка.

Прасковья-добруша-Никитична встретила Валька, как обычно, ласково и приветливо. «Что с тобой, Валёк? Отчего плачешь?» — «З-зубы болят… н-нестерпимо», — прохныкал он и протянул ей скомканный рубль. Деньги она приказала спрятать в карман и потом вернуть матери, а сама все смотрела, смотрела на него, и так неотступно, вроде внутрь заглядывала. Ему даже страшно стало, он оглянулся, но — никого. И тут вдруг Ванечка напрягся, вскочил с лавки и наступает осторожными шажками в угол избы, что-то руками от себя отталкивает, гневится: «Фу!.. фу!.. пошла!..» Валёк задрожал, хотел дать дёру, но тетушка строго окликнула: «Стой, малец!» А сама к Ванечке подошла, прижала к себе и сильно надавила пальцами в живот, под ребрами. Ванечка тут же расслабился, вздохнул и виновато заулыбался. Он тогда тоже болел: у него были осенние приступы. Валёк хоть и знал об этом, но тогда так испугался и так себя зябко почувствовал, будто в колодец ледяной упал. Он весь дрожал, и зубы у него часто-часто стучали.

А тетушка и говорит, и опять ласково, спокойно: «Сейчас теплого молочка с Ванечкой попьете, а потом я тебя научу, что сделать, чтобы навсегда о боли зубной позабыть». И вот что она ему наказала: в самую полночь, когда месяц в вышине, побежать за два поля к большому кусту рябины, сорвать три веточки и быстро обратно вернуться. Потом забраться на сеновал и спать столько, сколько захочется. А когда проснется, к ней прийти, веточки принести, и тогда она новый наказ даст. И никому ничего не рассказывать — ни матери, ни отцу, ни брату, ни сестре, а то боль вернется.

Валёк все сделал, как она учила. Но знал бы кто, как ему было страшно совершенно одному в пустых тусклых полях при таинственном свете месяца. За буграми чудились волки, а в перелесках — лешие, а может быть, и сами черти. Он так бежал туда и обратно, что и не помнит, долго ли бегал или коротко. И не помнит, как примчался к родной избе, как забрался на сеновал, как заснул. А проснулся в самый полдень, когда родители уже пришли обедать. Он есть, конечно, не стал, а сразу помчался к тетушке с тремя веточками рябины. Она ласково его встретила и спросила, улыбаясь: «Ну как, болят зубы?» А он и забыл уже, что вчера поутру катался по полу и бился лбом о стенку от нестерпимой боли. И тогда Прасковья-добруша-Никитична наказала ему надевать всегда ботинки с левой ноги и никогда с правой. Если он будет помнить об этом, говорила она, то зубная боль навсегда пройдет…

Колядкин улыбается: ну при чем здесь ноги? Разве не странно все это? В чем тайна? Впрочем, в чем врачующие тайны йогов, модных ныне экстрасенсов? Однако же он действительно забыл с тех пор о зубной боли. Когда служил в армии, дантист обнаружил у него восемь дупел и никак не мог понять, почему они не тревожат его. Ну что он мог объяснить? Рассказать про тетушку Прасковью-добрушу-Никитичну? Не поверит… Конечно, не поверил бы! Но сам он чем старше становится, тем больше верит. И каждый-каждый день суеверно надевает обувку с левой ноги…

А вот вставлю-ка я, думает Колядкин, в свой сказ-притчу о старом Еропкине историю излечения отца от паралича ног.

10. Притча о том, как обезножел бригадир Афоня и как тетушка Прасковья-добруша-Никитична вернула его к жизни

Отцом у мальчика Валька был колхозный бригадир Афоня, человек упрямый, неутомимый, вспыльчивый и ругательный. Бригадирская должность как нельзя точно соответствовала его характеру и принципам. Принципы у бригадира Афони были убежденно коммунистические. В коммунистах он состоял еще с войны, с сорок третьего года. В Еропкино после Победы он вернулся израненным и контуженым, но никогда не обращал внимания на свои недомогания. Он верил, что скоро наступит светлая, зажиточная пора — вот только бы иметь стране побольше тракторов и комбайнов да повыше снимать урожаи. И тогда непременно все будут довольны и счастливы. Дурь старой деревни, с ее собственническим укладом и церковными обрядами, с суевериями и знахарством, он, конечно, презирал. Афоня-бригадир неколебимо верил в социальный прогресс и честно всего себя отдавал его достижению.