История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Услышав это, Соукун еще упорнее повторял «и все будет хорошо!», а Фучиковский решил, что именно его бетонный кирпич послужит незаменимым материалом для построек, для гимназии и пр., и также, не откладывая, собрался в Лейпциг раздобывать машины. Оттуда он должен был проехать в Баварию, Моравию и Галицию вербовать предпринимателей на торф, на паровую мельницу, на пиво, на рыбу. Еще в начале января он с Соукуном писал рыбакам князя Шварценберга, что мы согласны идти с ними в компанию на тех же условиях, т. е. их труд и капитал, наши «воды». Чистый доход пополам, за вычетом десяти процентов Соукуну.
Ответ от рыбаков пришел самый благоприятный. Фучиковский хотел заехать и к ним в Прагу. Они писали, что уже в марте приедут и привезут с собой несколько экземпляров золотистого карпа, столь славящегося у князя Шварценберга. «О, Сарны! – говорил старый чех восторженно. – На мой взгляд иностранца им цена шестнадцать миллионов! Примените культуру интенсивную, привлеките людей, умеющих работать, и вы увидите, что будет через пять лет!» Пять лет! Но как продержаться эти пять лет, когда, не получая доходов, одних процентов тридцать шесть тысяч ежегодно?
Соукун был в полном восторге! Десять процентов за то, что уговорит своих друзей приехать в Сарны! Он не жалел сил и времени, строча длинные послания за границу. Кроме того, он являлся к нам и с местными предложениями. Так, начальник дороги Шмидт решил строить в Сарнах шпальный завод. Требовалось сто тысяч. Семь вершков сосен по рублю. Увы, такого количества у нас не было. У Розенберга на стеклянном заводе в Охотникове выходит дров на сто двадцать рублей в день. Он согласен попытаться отоплять торфом. Пока, уезжая в Петербург, повез с собой образцы торфа, чтобы дать исследовать их тепло. Соукун поехал в Ровно к командиру второго корпуса, чтобы расширить Шубкинский лагерь, там вынуждены выселять крестьян, получаются большие убытки и неприятности. Нельзя ли им отвести у нас земли? Соукун немедля подал об этом заявление, да и не раз еще ездил из-за этого Шубкинского лагеря!
Из Киева Витя поехал в Луцк окончательно сдать свою должность, так как двадцать первого декабря вышел указ о его отставке с причислением чиновником пятого класса при киевском генерал-губернаторе.
Очередные наши дела тоже шли отлично. Рапопорт прислал нам двести рублей за право с полверсты дороги к полустанку Страшево. Право погрузки леса он выхлопотал сам. Кроме того, он закупил у нас десятин тридцать леса на дне озера в лесу. Мы с Витей ездили на это озеро в чудный зимний день. Иней густо висел на каждой ветке. По краю озера стояли дубы такой толщины, что не охватить. Их рубить нельзя было. Рапопорт дал нам тысячу рублей в задаток, что с двенадцатью тысячами могилевского взаимного кредита нам помогло справиться с очередными платежами за январь и февраль.
В конце января мы получили тревожные письма Оленьки о здоровье Тетушки. Тогда все очарование нашей жизни как-то омрачилось. Все мысли сосредоточились на здоровье дорогой Тетушки и тревоге, которую переживала сестра, призывавшая нас. И хотя Леля нас успокоил рядом телеграмм, но мы все же решили съездить в Петербург, зная, как наш приезд обрадует и успокоит их. У Лели также не все было благополучно. Он писал нам 20 января:
«У нас было очень тревожно. И Тетя меня тоже беспокоила. Теперь ей гораздо лучше. Сердится, что Оленька тебя потревожила. Навещал их несколько дней подряд. Завтра буду у них обедать. Ольгу Владимировну третьего дня свезли в лечебницу. Вчера я был у нее. Очень тяжело больничное одиночество; посетителей пускают только с двух до шести. Сейчас мы узнали по телефону, что сегодня утром ей уже сделали операцию, вероятно, такую, которая будет предшествовать более серьезной; ей вставили в желудок трубку, которой будет подаваться пища, т. к. пищевод перестал совсем действовать и через него ничто не проходит. Шунечка сейчас поедет и узнает подробности операции.
С интересом читаю твои письма. Только с князем Голицыным дело, вероятно, не пойдет. Олечка выздоровела, и карантин у нас снят. Кажется, и у Оленьки не заразительная болезнь, так что дети могут навещать бабушку. Целую крепко. Жду вас».
В последних числах января мы оба были в Петербурге. Насколько радостно, как всегда, было наше свидание с родными, настолько вскоре затем нас осыпали мелкие, но жгучие неприятности, точно мы вошли в какую-то зону, составленную из булавочных уколов, и весь февраль в Петербурге прошел для нас в таком состоянии.
Не вспоминая личного и семейного (многие неприятности касались семьи или наших друзей), я упомяну здесь только о двух неприятностях, связанных с нашим делом, а именно: Филатовы, так выручившие нас в июле, не дожидаясь годового урожая, не внимая тому, что им была выдана годовая закладная (процедура, стоившая нам тогда немало денег) вдруг потребовали немедленного возвращения их девятнадцати тысяч под предлогом, что Витя не предоставил Филатову в благодарность места. Последнее было мудрено, потому что рекомендовать этого типа было очень рискованно. Это был человек более чем неуравновешенный. Кандыба писал нам отчаянные письма, потому что Филатов требовал эти деньги через него, и на все попытки убедить его, что он может их требовать только в назначенный срок, грозил вызвать Витю на дуэль (обычный его прием), a Кандыбу избить плетью. Перепуганное семейство Кандыбы боялось выглянуть на улицу, а сам он, сознавая, что уступить этому нахалу, значило пустить по миру Веру с детьми, все же умолял нас уступить, ибо так было страшно! Но мы твердо отвечали, что знаем свой годовой срок и не боимся никаких угроз, хотя Филатов грозил приехать в Сарны с секундантами. Кандыба был вынужден искать спасения у пензенского губернатора, заявив ему об угрозах уличного скандала.
Другой неприятностью явилось известие, что Кулицкий перевел половину Щавров на имя своей жены. Когда же он засел в клубе, вновь предавшись своей страсти к картам
