История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как всегда, я разлучалась со своими с большой болью: вряд ли придется скоро свидеться! У Лели было так грустно: Ольга Владимировна не поправлялась, и это, конечно, убивало их обоих. Тетя, собиравшаяся провести весну в Сарнах, осталась теперь для того, чтобы увезти девочек с собой в Губаревку, так как Наташа из-за болезни матери рисковала задержаться в Петербурге. Зато Тетю с Оленькой утешило то, что Витя остался у них в ожидании ссуды. Они обе очень его любили. Любили его и деточки. Хоть редко, но он находил большое удовольствие или покатать их в автомобиле, или взять для них ложу в театр. В одном из своих писем сестра писала мне тогда: «Вчера дети обедали у нас, и Сонечка (тогда ей было десять лет) совсем завладела Витей и очаровала его своей ласковостью. Кончилось тем, что оба принялись танцевать, вальсируя под мою музыку». Не менее любил Витя и младшую, Катю, всегда кроткую, спокойную и ласковую. Но с ней он предпочитал вальсировать, держа эту восьмилетнюю толстушку на руках. Олечка была серьезнее. Она уже поступила в немецкую школу Вальдшнеп, и весной ей грозили переходные экзамены в шестой класс.
Глава 36. Апрель-май
Было тепло и зелено в Сарнах, когда я вернулась из хмурого и холодного Петербурга одна, потому что Витя остался в ожидании могилевской ссуды.
Зеленели луга за рекой, зеленели поля, пастбища и дальние леса, а Случь разлилась как море, верст пять в ширину. Прелесть! Но не прелесть ожидала меня в Сарнах. Еще в дороге с вокзала Аверко доложил мне, что с рыбой что-то неладно, смотри, подохла. Я не хотела верить. Но со мной одновременно вернулся из Праги Богумил и констатировал факт гибели всех восьми карпов. Мне казалось, что гибель этих красивых, широких, золотистых рыб, их трупы уже покрытые зеленым мохом, являются для нас непоправимым ударом.
«Фридрих Осипович! – с отчаянием обратилась я к бегемоту. – Вы это только говорите, что будет хорошо! Где это хорошо? Это ужасно!» Соукун неопределенно молчал и не давал объяснения такой неудачи. Богумил стоически перенес это несчастие и объяснил его стихийным бедствием; необычные снега и морозы в марте погубили лучшие рыбные хозяйства и в Европе! «У князя Шварценберга тоже много погибло рыбы», – поддерживал Соукун. Но Аверко утверждал, что морозы тут не при чем. Еще в то время, когда устраивали эти сажалки, он с Антосей говорили, что рыбу надо пустить в прудок в саду, где проточная речка, чистая и быстрая, а в сажалках с болотной водой рыбе несдобровать. Тогда свысока отнеслись к советам темной и глупой деревни!
А между тем эти темные люди были правы: карпы вовсе не замерзли, а задохлись в стоячей воде сажалок. Соукун, хотя в душе, вероятно, был огорчен не менее меня, уверял, что Богумил немедленно поедет в Фрауенберг и привезет еще тридцать Ледер-карпов! «Каждое дело требует терпения. Даже гвоздь нельзя сразу забить в стену! А неудача в начале – это всегда прекрасное предзнаменование, первое условие успеха!» – утешал он меня, уверял, что Богумил не только ихтиолог, но и ботаник! Он привез из Праги семена, стоившие сотни марок, невиданного еще в Европе сорта картофеля. Один фунт такого картофеля будет цениться на вес золота. Кроме того, он уже привез с собой первых ласточек будущей чешской колонии, двух чехов: ученого гусевода и практика-скотовода. Им необходимо сейчас же отвести домик и огород, ибо каждое зернышко невиданного картофеля требует самого внимательного ухода и даст баснословный доход. И тогда все будет хорошо!
Увы! Все мое доверие к чехам Соукуна, все мои надежды на их культурное влияние было в корне убито гибелью карпов. Весь престиж их был потерян в глазах того народа, которому они должны были стать примером. Теперь Аверко и К° в свою очередь говорили свысока о чешских предприятиях. Антося же прямо превращалась в фурию, как только упоминалось о чешском хозяйстве. Тут была досада и на девиц Фучиковских за молоко, и на мадам Соукун, вздумавшую тоже разводить птицу, точно ей в пику: при Янихен, небось, птицу не разводила! А тут на беду, беда всегда беду нагоняет, произошел большой скандал. В день моего приезда в усадьбу ввалилась куча местчковых евреев. Они требовали меня, не слушая Соукуна, который энергично отгонял их от дома. Мне пришлось выйти к ним на балкон и узнать, в чем дело.
Оказалось, что Соукун сдал пастбища, обычно занимаемые в экономии всем обществом, двум акулам, которые назначали вместо обычных четырех рублей в лето по девять рублей за корову. Соукун уже заключил с акулами контракт, поселок гудел, как растревоженный улей. Я рассердилась на Соукуна и потребовала нарушения контракта. Соукун упирался и упрямо к чему-то повторял: «Я не хочу им мироволить, им покоряться! Я не стану лазать по жидовским хатам! Здесь русская территория!» Но я разорвала контракт и заявила ему, что впредь ни один контракт не может быть им написан без нашего ведома.
Не помню уже как, но все уладилось, и местечко успокоилось. Но этот ложный шаг Соукуна более, чем гибель карпов, погубил его в моих глазах, тем более что за две недели нашего отсутствия он резко изменился. В самый разгар весенних работ он точно выпустил из рук вожжи, и, казалось, хозяйство его не касалось. Он был рассеян, где-то пропадал по целым дням, а вечером, возвращаясь с вокзала, еле ворочал языком, в тяжелых винных парах. Выяснить причину такой перемены было нетрудно. Оказалось, что, хотя Янихен лечится на Ривьере, но состоит в деятельной переписке с Соукуном; сама генеральша третью неделю проживает в поселке, а Соукун ежедневно ездит к ней с «братцем».
Этот братец был странный тип: адвокат без дела, поселившийся у них в качестве брата Адели, жены Соукуна, на правах третьего члена семьи. Генеральша дала ему доверенность продать Радиж, урочище вблизи Сарн, исключенное Дерюжинским из нашей купчей. Соукун и братец ежедневно гоняли наших лошадей в поселок
