Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

Когда я "в железах" вернулся в Россию, Саша был с теми, кто встретил меня у причала. Мы просто обнялись, расцеловались и… Я еле ходил после раны на горле, Саше не стоило обниматься после жандармских допросов — так что мы не очень-то тискались.

Был удивительный день, — только что прошел дождь и пахло родимой Ливонией: морем, осеннею сыростью и — немножечко тлением. Странно, я никогда не считал Санкт-Петербург своим родным городом, а тут…

Недаром во Франции правил Король-Солнце, а символ страны астрологический Лев. Во Франции я всегда страдал от жары и немыслимой духоты, а тут — живительный холодок милой Осени… Едва заметными капельками моросит дождь и они будто капельки пота проступают на кандалах…

Когда сбили оковы, я долго тер затекшие руки и всем телом пил живительный дождь после тьмы тюремного трюма. Я люблю Осень и Велса — Бога Осени и Осенних дождей. И я ненавижу Перконса и его жаркое Лето. Возможно, мое отношение к Франции берет начало и — в этом.

В сей прекрасной стране слишком жарко, душно и потно на мой характер. (А на Руси слишком сухо, морозно и холодно.)

"Всяк кулик свое болото хвалит", но мы ни разу не лезли ни к французам, ни — к… Так что — всем им надобно в наших болотах?

Но я отвлекся…

В тот день на дороге — домой, к тихому зданию на Фонтанке, я спросил у напарника:

— Меж нами не могло не быть розни… Зачем же ты "потянул не свое"? После всего, что было в Колледже?

Поляк и скрытый католик усмехнулся в ответ:

— Ты был на шаг ближе. Я тоже мог сделать что-то подобное, но позже… А дорого яичко — к Христову дню.

Цель оправдывает Средства. Из нас двоих только ты мог достичь Цели, стало быть мой арест…

Я не люблю тебя и не строю иллюзий по твоему поводу. Ты, конечно, немножечко вырос: научился прятать клыки, да острые когти… Иные уж думают, что ты — круглый интернационалист, но я помню тебя — маленького. И потому я знаю, — за что мои предки умирали при Грюнвальде и жгли вашу Ригу…

Ведь черного кобеля — не отмыть добела. Иль нет — Тиберий?

Я вздрогнул. Сей человек помнил мое коллежское прозвище. Прозвище, данное мне католиками. И я осознал, что мы — враги. Государь знал — кого ставить в напарники, чтоб они не снюхались за монаршей спиной.

— И все ж ты дал арестовать себя — за меня?!

Поляк, иезуит и несомненный католик с мукою посмотрел мне в глаза:

— Почему тебе так везет? Я из кожи лез, в струнку втягивался, чтоб на йоту приблизиться к Миссии! А ты — надрался до чертиков с одною свиньей, переспал с другой, третьей — и тебя уж вводят в такие сферы… А там преступление за преступлением! Против всех законов — человечьих и Божеских!

И после всего — ты Добился. Ты получил доступ к важнейшим тайнам противника. Ты — вербовал самых важных из них… Стало быть — ты, а не я, праведник, верней исполнял нашу Миссию! За что?! За что, — тебя Тиберия больше любит Господь?

Я не знал, что ответить. Что тут можно сказать? "Ты — хреновый разведчик?" Это — не так. Саша всегда был лучше меня и в Учении и в Работе.

"Ты не умеешь входить в доверие к людям?" Опять — не то. Меня обожают немногие. Люди моего круга, — "нацисты", "северные евреи", Академики, жандармы и… мужики. Всем остальным по душе — Чернышев. Он — порядочный, исполнительный и (чего греха таить!) обязательный. А я за все время моего сенаторства побывал в том же Сенате — раз десять. Каждый раз — выступал там с докладом. Всякий раз доклад кончался скандалом…

Я никогда не скрывал от сенаторов, что они — не важней дурных газов от моего таксуса Вилли. Любого из них я могу взять по абстрактному обвинению, докажу вину и присужу посадить на кол на турецкий манер! А все остальные сенаторы единогласно поддержат это решение и будут рукоплескать под вопли несчастного на колу…

И уж тем более я могу на глазах у них всех подтереться любым их решением, ибо реальную Власть в Империи имеют не Сенат, и не Канцлер, но Тайный Совет. А там у меня — один из трех решающих голосов. Два других у Государя и у Сперанского. Недаром же Государь хозяйствует над Первым, Миша Вторым, а я — Третьим Управлениями Канцелярии Его Величества. А чем управляет Сенат и сенаторы?!

Этого сильно не любят. А вот Саша делает вид, что от сенаторов что-то зависит. Так что…

Я не знаю, — почему мне всегда больше везет. Видно, — такова Божья Воля. Но и тут…

Саша — весьма набожный человек. Он — истый католик. Послушать его, так — каждый обязан подставлять еще щеку… Его Господь — Воплощенье Любви, Нежности и Всепрощения… Еще бы — принять Муку за весь Род Человеческий! Да только — не Верю я в этого Господа.

Я вырос в иудаистско-лютеранской семье. Матушка моя — иудейка. Из "академических". Поэтому к Господу она всегда относилась хоть с пиететом, но и — легкой иронией.

Отец — ревностный "нацист" протестант. В лютеровом учении сказано, что каждый обязан восхвалять Господа на родном языке, сообразно — народным обычаям. Поэтому Карлис наряду с Господом верил и в Велса — Повелителя Осени, и Ель — Королеву Ужей и все прочее — во что испокон веков верят балты.

Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с — нашей этикой.

Господь для меня — этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик… Я знал одного такого.

Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими — не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько — бирюк?

Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и… раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.

Не знаю почему, — в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были… будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо…

Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но — я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что — было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я — Счастлива!")

Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и…

Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь — в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время — трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то… Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной…

Мы — будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и — конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, — может быть — годы…

Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он — не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него — рук на все не хватает.

Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить… Ибо все, что Он от нас требует — чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи…

Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия — Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым — Помочь Ему в Его Трудах.

А он за сие — иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется — Счастьем.

Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.

В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить — многие струсили.

В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни — "мериться ростом", и — Саша. Ему страшен лишь — Страшный Суд, да и то — тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.

И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то — сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, — у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей.

К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского — "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.