Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

В ту пору казалось, что с нашей Победой мы пришли в Новый Мир — без Крови и Войн… Уже через пару лет из Комиссии выделилась "группа редких металлов", коя в годы Войны создала рецепт "хлорной бронзы". Некое время они работали тайно и с этим связаны проблемы авторства: тот же Вольфрам открыл свой металл раньше Тангстена, но по согласию меж русским и прусским штабами не публиковался об этом. На двадцать лет задержались публикации великого Гадолина…

Мне кажется, что мы вступаем в странную пору, — когда о все более великих открытиях будет узнавать все меньше людей… Иной раз — позавидуешь ученым Средневековья, — они же все знали! А тут — иной раз выдумываешь что-то этакое, что уже сто раз придумано… А такие, как я — еще и руки-ноги повыдергают, чтоб ты этого не придумал, да не сравнялся в том — с их Империей!

Второй группой стало "отделение порохов". Его возглавил Ваня Тотлебен. Выяснилось, что даже "черный порох" горит иной раз по-разному, — в зависимости от типа селитры. Стали заниматься селитрой и вскоре началось производство "селитры нового типа" — на основе аммония.

"Аммонийные" пороха (в отличье от черных) дают гораздо большую дробящую силу и Ваня предложил их использовать в качестве начинки для ядер. (В ходе подавления Восстания в Польше нами впервые были применены "осколочные фугасы" — на базе аммонийной селитры.) Впрочем, для такой цели "аммонийные пороха" слишком капризны и требуют много "восстановителя" — например, той же нефти. Во время одного из таких испытаний заряд сработал не вовремя и…

Я принес в дом Тотлебенов одну лишь фуражку… Ванина жена так и осела, увидев ее, а сын его и Наследник молча взял фуражку отца и хрипло сказал:

— Я говорил, я просил его… Шутки с порохом, — те ж игры с Нечистым. Добром они не кончаются…

Я еще тогда рассмеялся и удивился:

— Но ты ж ведь и сам — хотел стать таким, как отец! Ты же этому учишься!" — а юный Эдик Тотлебен с горечью отвечал:

— Нас учат взрывать мосты, дамбы и пирсы. Я сам только что сдал все экзамены по мостостроению и доподлинно знаю, — где "сердце любого моста". А теперь представьте себе, что давеча я пришел на учебный мосток, стал вязать там заряды и чувствую — он, как — живой… У него и вправду есть Сердце. У него и вправду — Душа! А я — все равно, что — Палач…

Пришел домой, рассказал все отцу… Он еще рассмеялся, задумался и сказал, — "Вот приеду с очередных испытаний, тогда и обсудим. Может быть тебе не стоит быть взрывником…" Обсудили… Это все равно что — Перст Божий!

Меня будто холодом обдало. Не верю я в этакое… Точнее, — Верю всем Сердцем, что этакое — неспроста!

Может и вправду: мосты с крепостями — живые? Может и они испытывают такую же боль, как и мы? И им (как и нам!) сводит Сердце, когда они видят людей с пороховыми зарядами?!

Может быть, — Господь через Эдика пытался достучаться до Ваниного сознания… Предупредить его. Остеречь. Не знаю…

Только я сразу же перевел Эдика из взрывников на курс инженерной фортификации. Господь дважды — на повторяет!

Я вышел из лазарета Ларре в ноябре 1807 года и нам в посольстве выделили комнату в "секретарском гареме.

В первый же вечер к нам постучали и на пороге появился молодой человек смазливой наружности и весьма томного вида:

— Владимиг Нессельгоде — к вашим услугам", — и уставился на меня с таким видом, будто я задолжал десять рублей и уж сто лет, как не отдал.

Я мог бы многое рассказать о милом Несселе, но это уж сделано Грибоедовым. Нужно лишь догадаться, что описано общество не московское, но столичное — и все сразу становится на места. Нессель выведен, как Молчалин, и этим — все сказано.

Но при первом знакомстве с сей гремучей смесью лакейского хамства и не менее рабской угодливости, я был так потрясен, что даже не мог в первую минуту прийти в себя. Я так растерялся, что предложил ему выпить. На это он, не моргнув глазом, ответил:

— Я человек — взглядов самых умегенных и потому — не пью.

Через пару лет чертов Нессель, став полномочным послом, издаст свой знаменитый циркуляр, осуждающий пьянство и "предосудительное". Как-то, "незаконные половые связи с местными обывателями, азартные игры на деньги и нарушение пристойности и благочиния в пределах посольства", — я постарался соблюсти дух сего документа и словесные обороты. Общий же восторг в сем циркуляре вызывали слова, — "отныне девизами дипломатии должны стать Умеренность и Аккуратность.

Сегодня уже не понятна причина столь бурного веселья дипкорпуса после прочтения сей бумажки, так что — объясняю.

К той поре на Руси появилось невиданное число вдов "благородных Кровей", коим очень хотелось — сами знаете что.

Так вот, — по матушкину наущению, сих "веселых вдовиц" срочно переженили гражданскими браками на пажах-содомитах из Корпуса и отослали в страны, завоеванные якобинцами. Прекрасные дамочки вели себя, как от них ожидалось, и жандармы быстро махнули на все рукой, осознавая, что среди голодных дурех скрывались "девочки Абвера". Но как их выловить в сем потоке клубнички?

Иностранные дипломаты догадывались, что атмосфера повального бардака была нарочно создана нашей разведкой и после Несселевой бумаги, его стали почитать — либо редкостным идиотом, либо…

Впрочем, ему не смогли ничего приписать и объявить "персоной нон грата". А "не пойман — не вор!

Но он с тех пор всегда нервничает и заводится, когда в его присутствии поминают "Умеренность и Аккуратностью.

Кстати, мне тоже досталось от Саши. Догадайтесь — кем я выведен в этой фарсе?

Я, когда впервые услыхал эту вещичку — смеялся до слез. Все — правда. Каюсь, были и "дистанция огромного размера", и "собрать бы книги все — да сжечь", и даже как — "в траншею мы засели с братом"! Все это было, было…

Ну, а раз было — чего ж тут стыдиться? Я даже нарочно сделал сей эпиграмме рекламу, представляясь незнакомкам и их мужьям: "Полковник Скалозуб!" — так что меня не особо клевали.

А "Молчалина" злые языки съели чуть ли не с потрохами. Но он — сам виноват. По жизни.

Так вот и наша беседа кончилась — грустнейшим образом. Когда наше молчание к нему (я сел пить с друзьями, а Нессель — сидеть меж нас, как забытая клизма) стало попросту неприличным, он наклонился к моему уху и очень громко — на всю комнату прошептал:

— Откгою вам мою стгашную тайну! Я — евгей!

Стакан с водкой чуть не выпал из моей ослабевшей руки. Петер сделал вид, что это — не для его ума, а Андрис подчеркнуто громко зашуршал вощеной бумажкой, отрезая кусок запеченой говядины. (Я с детства не ем свинины.)

Когда я пришел в себя, я, поманив эту гниду ближе, шепнул в ответ:

— Так уж и быть, — открою Вам и мою самую страшную тайну. А я — нет!" — нужно было слышать как громко и обидно заржали мои Петер с Андрисом, чтоб понять, как вмиг переменилось лицо Нессельрода…

В тот вечер Нессель не мог более оставаться среди нас и пулей вылетел в коридор, чем вызвал новый взрыв смеха. (Случайные люди на лестнице, увидав все это, тоже не удержались от хохота.) Вот такие сотрудники работали в нашем посольстве!

Дня через три в посольстве был новый бал. А где еще дамам "искать объект", а нам — волочиться за дочками, иль женами якобинцев? Работа такая…

Мы обязывались ходить на танцульки — по долгу Службы. Нашим "Вергилием" по кругам сего рукотворного ада стал Чернышев. Он со мной был в Колледже, но по Крови своей — "с Польского Роду" для него не стояло трудностей с католичеством. Отношения наши так и сложились, — бывшими одноклассниками, игравшими роль "добрых знакомцев", но… Иным стоило знать, что в Колледже мы (мягко сказать!) немножечко враждовали.

Такова была суть "политики Александра": не имея чисто русских агентов, коим он мог бы без памяти доверять, Государь любил посылать двух разведчиков — католика с протестантом. Чтоб они помимо собственных миссий присматривали за напарником. Нервировало это ужасно, но и дисциплинировало.

Как я уже доложил, это был для меня — не первый напарник. Но, как показал опыт, — лучший. В отличие от Воронцова, много нагадившего мне на Кавказе, Чернышев оказался больше "службистом" и не ревновал меня к "миссии.

С другой стороны, — я ни на миг даже не сомневался: стоит мне "закрутить с жандармерией", иль что еще — Чернышев первым всадит шпагу мне в спину и… Рука его не дрогнет при этом.

Чего я в жизни не ожидал — когда в жандармерии укрепились мнения обо мне и до провала остался какой-нибудь шаг, Чернышев сумел "стянуть на себя одеяло", был арестован и провел целый месяц в жандармском застенке. (Его выслали из страны как "персону нон грата" сразу после моего ареста.)

Жандармерия не желала признать, что месяц потратила на "сосание пустой соски" и обвинение Саше так и не было выдвинуто. Ну, — а пара сломанных ребер, да чуток отбитая печень — мелочи в ремесле. Главное, — противник не смог ничего доказать.