Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

С другой стороны, — в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег — азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, — кому отойдет и сколько: что — казне, а что — родственникам.

Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами… — тут-то приговоры и вырастут.

Мне претили прибыли с конфискаций, Саше — тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они — обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но…

Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":

— Кем ты хочешь быть? "Злым", или — "добрым"?

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

— Конечно же — добрым! Но если и ты хочешь этого, давай…

— Прекрасно!" — я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, — "Сегодня Крещение — пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" — вон ту — красную. А второму достанется — черная… Банкуем?

Прочие тут же сгрудились вокруг нас — на забаву, и Саше уж ничего не осталось — кроме как согласиться:

— На Даму Червей! В честь моей пассии!

Я усмехнулся в ответ, — в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она — недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" — все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же — продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

— Изволь. Моя карта — Пиковый Туз!" — и сел метать. Скажу откровенно, — я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, — я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим — мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, — я даже стал сомневаться — как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" — Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, — глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, — у публики ататуй.

И вот — осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, — пролети муха — за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

— Туз выиграл! Дама Ваша — убита!" — и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим — никак и он багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге…

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

— Господа, но это же — Дама! Червонная Дама!

Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился — откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей — поверх Туза.

Тут я разлил друзьям по второй и заметил:

— Ну, — Дама… Какая разница? Папку-то он уже — взял!

Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:

— Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать — сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!

(Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта — почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было — не так.

На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать — чем это, по его мнению — должно было кончиться.

Тогда я спросил его, — понимает ли он — подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил:

— Я — Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я нарочно спросил у него, — хочет ли он проявить свою страсть открыто?

Он задумался и ответил, что это было бы — ему неприлично.

Тогда я предложил ему сделать фарс — для публики. Ведь весь мир для Братьев, — это — мы, и все прочие.

Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не имел право миловать. И мог мучить — Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг друга не хуже — облупленных. Но…

Я нарочно выбросил ему Даму. Я — реббе. Я обязан в последний раз дать несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла… И я взял Грех — на себя, дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и Загубить свою Душу.

Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице потому, что он знал — кому он теперь служит и кому — Служу я. И что нам теперь — вечно следить друг за другом, ибо у нас — разные Хозяева.

Он — не хотел этого. Я — тоже. Ведь мы с ним — напарники…

Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он прошептал:

— Но почему… Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж — еврейский Учитель?! Разве Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?

Я долго смотрел на поэта, а потом… Я не знал, как с ним говорить. Это все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны…

— Ты — не понял. Я — не Пастырь и не Учитель. Я — реббе. Я не имею Права влиять на Выбор. Ибо Выбор — веление чьей-то Души, как я могу Взять чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее, чем… Я… Я — не христианин.

Я не верю в то, что Любовь — так, как вы ее понимаете, хоть сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла… Зло ж возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой — лишит сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) — Зло уже не исчезнет. Оно родилось от того, что…

Все, что я мог сделать для Саши — дать ему Зеркало, в коем он увидал свою Душу. И она ему — не понравилась…

Дальше — опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а может — хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять — его Выбор. Понимаешь, — Его!

Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь себя и потом вдруг спросил:

— Так чем же закончилось дело Туза и… Дамы?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и беседовать о том — я не смею.

Единственное, что я знаю, — в ходе допросов никого не пытали и нисколько не мучили. Еще, — повесили лишь пятерых…

И это — хороший знак. Может быть, — я в чем-то все-таки выиграл… Не у Саши… Нет.

У того… У Нечистого".)

Простите мне сие отступление, — я объяснял Сашину суть. Пока я был в лазарете, Саша успел "пообнюхаться" и я попросил:

— Покажи-ка девиц — полюбезнее. Да — с изюминкой. Чего попусту время терять…" — тут мы вошли в залу для танцев и я увидал двух самых прекрасных женщин, коих я когда-либо видел.

Одна из них была истинной белокурой валькирией с самыми прекрасными формами, кои только могут пригрезиться нам — мужикам. Сильный пол вился вокруг, пытаясь хоть как-то обратить на себя ее взор, но он — цвета зимней холодной Балтики, цвета глаз моей матушки — безразлично скользил мимо них…

Рядом с ней сидела вторая. Среднего роста и хрупкого телосложения. Если внешность блондинки была явно "нордической", шатенка явно происходила из более южных широт.

Волосы ее были коротко — "по-лютерански" пострижены, а из всех украшений — одна золотая цепочка, на которой обычно вешают нательный крестик. Все ее одеяние не стоило и одного камушка на пальце валькирии, но была в ней — изюминка.

Я подошел к дамам и, целуя руку сестре, спросил у нее:

— Какими судьбами? Я думал, ты со своим… Как он?

— Все вы мужики — одним миром мазаны. Сулите горы, а как занялись чем-нибудь, так и — не подойди! Ему теперь не до нас… Наигрался в солдатики, теперь бредит охотой — как маленький…