Семья Рубанюк - Евгений Поповкин

Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.

— Я пройду, пожалуй, в медсанбат, — сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. — Потолкую с ранеными.

— Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.

— Уговорила. Останусь…

Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.

— Там, видимо, Оксана, я и заночую, — высказал он предположение. — Жаль, но ничего не поделаешь.

— Ну, и я никуда не пойду, — сказала Оксана, вздохнув. — Посидим с хозяйкой, и спать лягу.

— А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, — посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.

Когда ушел Рубанюк, Оксана, не раздеваясь, прилегла на кушеточку. Может быть, на душе у нее стало бы легче, если бы она смогла откровенно рассказать Ивану Остаповичу обо всем, что так тяготило ее последнее время. Не закрывая глаз, она думала о себе, о Петре, Александре Яковлевиче, о том, что покидать медсанбат жалко, по поступить иначе невозможно.

После того как она резко отчитала Романовского за его письмо, он, казалось, забыл о своем признании и долго не подавал никакого повода к тому, что могло обидеть или насторожить ее. Это вернуло Оксане ее прежнее расположение к хирургу, и она помогала ему с обычным рвением. Видя, как Романовский мастерски делал одну операцию за другой, Оксана гордилась тем, что работает с ним. Она даже усвоила некоторые его манеры: ласково-подбадривающим тоном разговаривала с тяжело раненными, шутила во время операций. Наблюдая, как Романовский спасал людей, казалось приговоренных к смерти, Оксана думала о враче с восторгом и восхищением. Она понимала его с одного жеста; ей хотелось, чтобы он всегда был бодрым, энергичным.

Но как только она оставалась наедине с Александром Яковлевичем, ее оставляла смелость, она отвечала на его вопросы невпопад и робела, как школьница.

Все это тревожило Оксану; она боялась, что у нее могут пробудиться более серьезные чувства, нежели обычное уважение.

И вот недавно случилось то, чего она втайне боялась.

…Отдыхая после особенно напряженных часов работы, Оксана стояла на лестничной площадке второго этажа. В ушах еще отдавались крики и стоны раненых, отрывистые приказания врача. Глядя вниз, на тускло освещенную лестницу, она думала о безмерном горе, в которое-повергла людей война.

Почувствовав легкое прикосновение руки к своему плечу, она вздрогнула и обернулась.

— О чем вы задумались? — спросил Романовский, устало улыбаясь.

Оксана покосилась на его бледное, похудевшее от бессонных ночей лицо. Доброе, с мягким очертанием бровей на крутом лбу, с дружески внимательными глазами, оно показалось ей сейчас близким и дорогим.

Они молча постояли, глядя вниз.

— А вы о чем думаете? — спросила Оксана, обернувшись.

Он не ответил.

— Вы бы отдохнули. У вас плохой вид, — посоветовала Оксана.

Александр Яковлевич махнул рукой. Глаза их встретились.

Романовский склонился над ее лицом, и вдруг Оксана почувствовала его сухие и горячие губы на своих губах.

От неожиданности Оксана растерялась.

— Зачем… вы… это?! — задыхаясь от обиды, вскрикнула она.

Александр Яковлевич, быстро повернувшись и закрыв лицо руками, поспешно ушел.

Оксана стояла одна, чувствуя, как у нее горят щеки, и думая о том, что теперь уже ничто не сможет вернуть того большого и искреннего расположения, которое она питала к Романовскому.

В эту ночь она никак не могла уснуть, перебирая в памяти все, что было связано с хирургом. «Пусть у него большое чувство ко мне, — думала она с нарастающим возмущением. — Но ведь он хорошо знает, что я люблю Петра! Значит, он не уважает ни его, ни меня и просто ищет легкой интрижки…»

Чувствуя, как все больше растет враждебность к Романовскому, и понимая, что ей теперь трудно будет работать с ним рядом, Оксана решила: оставаться в его подчинении, в медсанбате, ей нельзя.

…Хозяйка избы вошла, громко стукнув дверью, заглянула за дощатую перегородку.

— Я думала, ты ушла, Оксаночка, вместе с полковником, — сказала она, энергично стряхивая пуховый платок. — Лежишь в потемках, притаилась.

— Сейчас встану, Пашенька…

Между Оксаной и хозяйкой, подвижной тридцатилетней женщиной с бойкими глазами на румянощеком лице, установились дружеские, сердечные отношения; по вечерам Паша, работавшая на молочнотоварной ферме, приходила с кучей новостей, садилась, поджав ноги, на сундук, и если Оксана была свободной от дежурства, они до поздней ночи беседовали, читали газеты или книгу, потом вместе ужинали.

Засветив плошку, Паша умылась, надела чистое, платье. Пудрясь перед зеркальцем, она спросила у продолжавшей лежать Оксаны:

— Что же ты на концерт не собираешься?

— Не хочется что-то.

— Пойдем, кино поглядим.

— Нет, письма буду писать.

Оксана села, задумчиво глядя на огонек плошки, спросила:

— Паша, что бы твой муж сказал, если бы ты с кем-нибудь поцеловалась?

Женщина беспечно усмехнулась:

— А откуда бы он узнал?

— От тебя!

— Прямо!..

Паша подошла и села рядом; от нее пахло туалетным мылом и пудрой. С добродушной усмешкой оглядывая Оксану, она осведомилась:

— А ты, видать, погрешила, раз спрашиваешь? Не с деверем своим?

— Нет, я просто так спросила.

— Война, милая, все спишет!

Паша шутила: вела она себя безукоризненно. Но после этих слов у Оксаны прошло желание поделиться с ней своими переживаниями.

— Ничего война не спишет, все это глупости, — пробормотала она.

Когда Паша, так и не уговорив ее пойти на концерт, ушла, Оксана достала бумагу и села писать письма Петру и Алле Татаринцевой. Потом, несколько раз перечеркивая и исправляя написанное, составила рапорт на имя командира медсанбата о переводе в санроту.

Было только десять часов, спать не хотелось. Оксана достала фотографию Петра и долго сидела, поставив ее перед собой, чувствуя себя страшно одинокой.

Она знала, что в клубе, под который приспособили пустующий колхозный амбар, сейчас шумно и весело; дивчата из медсанбата тщательно готовили к новогоднему вечеру самодеятельный концерт; пришли, конечно, командиры соседних подразделений, колхозники.

Оксана поднялась и надела шапку, но в эту минуту на крылечке кто-то потоптался, отряхивая снег с сапог.

Оксана открыла дверь и увидела высокую, чуть сутулую фигуру Александра Яковлевича.

— На минутку можно? — спросил Романовский каким-то чужим, приглушенным голосом.

— Прошу, товарищ начальник!

Тон у Оксаны, помимо ее воли, был неприязненным и официальным. Александр Яковлевич заметил это.

— Думал, вы захворали, — пояснил он, — на концерт не пришли…

Он стоял посреди горницы несколько растерянный и смущенный. Оксана смягчилась:

— Захотелось побыть одной… Да вы присядьте… Концерт удачный был?

— Хороший… Что же, и на ужин товарищеский не собираетесь?

Оксана покачала головой.

— Так хоть дома Новый год должны как следует встретить, — сказал Романовский, расстегнув шинель и доставая какой-то сверток и небольшую бутылку с вином.

— Спасибо, Александр Яковлевич! Зачем это?!

Оксана покраснела. Внимание Романовского было ей приятно и в то же время восстановило против него.

— А я вот… написала, — произнесла она, стараясь быть решительной.

Романовский подошел к свету, быстро прочитал бумажку.

— Что ж! — сказал он, и голос его дрогнул. — Давайте обсудим… — Он сел, снял шапку. — Мне все же из рапорта не совсем понятна ваша просьба. Вы знаете, что я привык работать с вами… Мне будет без вас трудно.

— Вы все отлично понимаете, — сказала тихо Оксана, машинально перекатывая с ладони на ладонь бумажный комочек. — Не прикидывайтесь…

Она сознавала, что говорит слишком резко и даже грубо. Но инстинкт подсказывал, что эта резкость как-то защищает ее.

Александр Яковлевич в раздумье нагнул голову, медленно шевелил пальцами. В полутьме крупные кисти его белых рук выделялись особенно отчетливо.

— Оксана!

Она мельком взглянула на врача и снова опустила глаза.

— Я мог бы поддержать вашу просьбу, если бы не знал, что это плохо для дела…

— Помощниц у вас и без меня не мало.

— Дело не в количестве.

— Помощницу вы всегда найдете, — продолжала Оксана ломким голосом. — Вы умный, поймете… Я не имею права оставаться рядом… Лучше расстаться. О вас я буду вспоминать с благодарностью. Вы многому научили меня…

Романовский встал и, тяжело поскрипывая половицами, зашагал по горнице.

— Вот что, — сказал он спокойно, — порвите ваш рапорт и забудьте о нем. Никуда я вас отпускать не намерен.