Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов - Филип Дик

— Сбрендили, — пробормотал Нитц, — унеслись в другое измерение.

Кумбс, хихикая, подкрался с камерой и втихаря запечатлел перекошенное лицо Бет. Очередная сгоревшая лампочка хрустнула под ногой Туини, а Кумбс метнулся дальше, туда, где выделывал коленца Лемминг. Всех снова ослепила вспышка. Когда к Мэри Энн вернулось зрение, она увидела, как Кумбс карабкается на пианино, чтобы сфотографировать их сверху.

— Боже мой, — поежившись, сказала она, — с ним явно что–то не так.

Отрешенный и подавленный, Нитц ответил:

— Все это такая гадость, Мэри. Я лучше отвезу тебя домой. Ты этого не заслуживаешь.

— Нет, — ответила она, — я не поеду.

— Почему? Что ты здесь потеряла?

Его передернуло, и он с отвращением кивнул в сторону Туини.

— Этот? Не унялось еще?

— Это не его вина.

— Ты никогда не сдаешься, так ведь? — сказал Нитц треснувшим голосом и со скрипом сглотнул. — Не могу больше выносить эти прыжки; я ухожу.

— Не надо, — быстро отозвалась Мэри Энн, — пожалуйста, Пол, не уходи.

— Боже милостивый, — взмолился Нитц, — меня тошнит.

Он передал ей свой стакан и, пригнувшись, поковылял из комнаты и по коридору. Кумбс, похожий на какого–то колченогого паука, радостно щелкнул затвором ему вслед.

— Посмотрите на меня! — кричал Лемминг, размахивая руками и тяжело дыша. — Кто я? Угадайте, кто я?

Бет заиграла «Бедную бабочку».

— Нет! — взвизгнул Лемминг. — Неправильно! — Он бросился на пол и закатился под пианино; видно было только, как он сучит ногами. — А теперь я кто?

Кумбс рванул туда, присел на корточки и фотографировал его. Одну за другой он скидывал перегоревшие лампочки и доставал из футляра новые. Глаза у него были выпучены, бледное лицо пошло красными пятнами, растрепанные лоснящиеся волосы слиплись на висках.

Мэри Энн стало нехорошо, и она сбежала на кухню, затыкая уши от этого шума. Но он продирался сквозь стены и пол, вибрировал и бился вокруг. Она слышала, как в ванной выворачивает Нитца — устрашающие звуки, будто его тело разрывалось на части.

Бедный Нитц, подумала она. Она отвела руки от ушей, стояла и вслушивалась в его агонию, не зная, как помочь. Очевидно, никак. А страдал он и из–за нее тоже. За стенкой в гостиной продолжалась вакханалия; в дверях показался Лемминг с лицом, переполненным радостью, протянул к ней руки и туг же исчез. Бычий рев Карлтона Туини все не умолкал; он то поднимался, то становился глуше, по–прежнему в обрамлении неистовых аккордов старенького пианино.

Голос этого инструмента, такой знакомый и милый ей, сейчас звучал враждебно. Иногда, сидя в квартире в ожидании Туини (и редко дожидаясь его), она несмело выстукивала несколько мелодий, песенок из автомата — скудное наследство своей юности. Теперь же пианино громыхало и гремело вовсю. За дело взялись профессионалы, и звук нарастал, пока в серванте не задребезжали чашки и тарелки.

Там как раз исполняли «Джон Генри». Туини, по своему обыкновению, стоял возле пианино, откинув голову, и в экстазе барабанил по нему пальцами. Кумбс рыскал кругом, фотографируя то его, то Лемминга, который, обхватив Бет сзади, пытался достать пальцами до клавиш. Они заиграли в четыре руки, и дом содрогнулся от мощного взрыва страсти.

— Опа! — прозвучал голос Кумбса.

Мэри Энн испуганно открыла глаза и увидела, как он гнусно смотрит из дверного проема, нацелив на нее камеру. Она выхватила из сушилки тарелку и запустила в него; тарелка разбилась об стену над его головой. Он сморгнул и отступил.

Дрожа всем телом, она закрыла лицо руками и сделала глубокий вдох. Она уже жалела, что не ушла; не стоило ей тут оставаться. В гостиной Лемминг оттер Бет от фортепьяно, и теперь оба скакали по комнате, напевая что–то энергично–бессвязное. Для Туини это по–прежнему была песня «Джон Генри», и, хотя пианино стихло, он продолжал реветь. Танцующая пара нарезала круг за кругом; вдруг Бет остановилась, скинула туфли, отшвырнула их подальше и поспешила продолжить. Мэри Энн закрыла глаза и устало облокотилась на раковину.

Она стояла и терла глаза, стараясь продержаться еще немного, когда из ванной послышался грохот.

Враз проснувшись, она неловко скакнула на середину кухни и затихла, пытаясь сквозь шум расслышать, что происходит. Но там была тишина; в ванной, находившейся в конце коридора, все замерло. Внезапная догадка поразила ее; она подбежала к закрытой двери, схватилась за ручку и потрясла. Ванная была заперта изнутри.

— Пол, — позвала она.

Он не ответил. Она пнула дверь ногой; стук отозвался эхом, но внутри было по–прежнему тихо. Отпустив дверную ручку, она повернулась и побежала по коридору к гостиной.

— Туини, ради бога, — проскрежетала она, вцепившись в негра, который в блаженном забытьи облокотился о пианино.

Никто не обращал на нее внимания. Кумбс с остекленевшим от возбуждения лицом перезаряжал камеру; Лемминг докружил Бет до дальнего угла и оттолкнул ее, чтобы снова схватить свою гитару.

Колотя безответного Туини по плечу, Мэри Энн закричала:

— С Полом Нитцем что–то случилось! Он убил себя!

Наконец Туини чуть шелохнулся под градом ее ударов; она схватила его за рубашку и притянула к себе.

— Туини, — взвыла она, — да помоги же!

Туини медленно — и весьма неохотно — очнулся от своего транса.

— Что? — пробурчал он, моргая и пытаясь сфокусировать взгляд. — Где? В ванной?

Она стремглав понеслась обратно по коридору, а за ней, постепенно приходя в сознание, шагал Туини. Дверь была по–прежнему заперта. Она отошла в сторону, Туини тряхнул ручку и постучал.

— Эй, Нитц, — заревел он, приложив ухо к двери. Ответа не было.

— Он мертв, — сказала Мэри Энн.

— Боже правый, — бормотал Туини, оглядываясь по сторонам. Он пошел на кухню и вернулся с ключом. Замок поддался, и дверь распахнулась.

На полу лежал распростертый Пол Нитц, но мертвым он не был. Он отключился и упал, ударившись головой о край унитаза. Бедняга лежал с закрытыми глазами, раскинув руки, в лужице собственной рвоты. Похоже, прежде чем упасть, он сидел на краю ванны и блевал в унитаз; на белом фарфоре виднелись следы его пальцев.

Туини наклонился, поднял его и осмотрел ссадину на лбу. С подбородка Нитца свисала ниточка слюны и желудочного сока; он шевельнулся и застонал.

— Беги в гостиную, — скомандовал Туини, — и вызови доктора.

— Есть, — отвечала Мэри Энн и, промчавшись по коридору, застыла в дверях гостиной. Там на маленьком деревянном столике стоял телефон. Но зайти она не смогла.

Бет отдалась восторгам танца полностью, без остатка. Она стянула с себя всю одежду, бросила кучей в угол и так, ничем не стесненная, устремилась к новым вершинам. Голая, блестящая от испарины, большая, бледная, она кружилась по комнате, и ее груди мощно раскачивались, а крутые бедра подрагивали от удовольствия. Лемминг свернулся калачиком на ковре и баюкал на коленях свою гитару; он не сводил восхищенного взгляда с инструмента, из которого неслась, то скользя, то вспыхивая в ритме оргиастической пляски Бет, безумная какофония.

Кумбс, не переставая хихикать, на карачках увивался вокруг трепещущего тела супруги и делал все новые снимки, а от его фотоаппарата одна за другой отлетали сгоревшие лампочки. Никто из них троих не заметил Мэри Энн; каждый был замкнут в собственной вселенной. Девушка так и стояла в дверях, не в силах ни зайти, ни убежать, пока, наконец, рядом не появился Туини, пришедший поинтересоваться, в чем дело.

— Боже правый, — снова произнес он.

Зрелище потрясло и его; он встал рядом с Мэри Энн и смотрел, пока Кумбс, заметив его, не прервал охоту за прелестями своей жены.

Щеки Кумбса мгновенно стали отвратительно бледными. Он скосил глаза, с трудом поднялся на ноги, сделал несколько неверных шагов к Туини и сказал хриплым срывающимся голосом:

— А ты, ниггер, что тут делаешь? Ниггер, а ну пошел вон!

Туини промолчал.

Звуки гитары затихли. Встряхнув головой, Лемминг достал из кармана очки в роговой оправе, надел их и огляделся по сторонам. Бет, как старая механическая игрушка, у которой кончился завод, постепенно остановилась; она хватала воздух открытым ртом, и ее трясло от усталости и холода.

— Ниггер! — визжал Кумбс, мечась между Туини и потной наготой своей супруги. — Пошел прочь! Вали отсюда, или я убью тебя!

Вся его ненависть всплыла на поверхность; он поковылял к Туини, слепо вглядываясь и коряво кружа на месте — с каждым новым шагом он то приближался к негру, то снова отступал.

— Это мой дом, — пробурчал Туини. Уверенность постепенно возвращалась к нему; подтянувшись, он сказал почти сурово: — Не надо говорить со мной так в моем доме. В собственном доме я делаю, что хочу.

С лестницы послышались глухие шаги, и в тот же миг вой сирен пронзил сумрак ночной улицы. Не успели они пошевелиться, как в дверь громко постучали.