Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

Силы совсем покидали старика, тем не менее он из последних, должно быть, на чей-то вопрошающий взор из божницы, ответил зачеркивающим крест-накрест жестом и отправился к себе, чтобы, не раздеваясь, улечься со старухой. Они лежали так до самого свету, плашмя и скорбными глазами уставясь в небо сквозь потолок, наподобие коронованных супругов в усыпальницах средневековья. Как и полагалось в таком месте, никакие посторонние звуки не сочились к ним в очень удобную для самого долговременного пребывания здесь тишину. Когда же взошло солнце и пробившийся цветной лучик вроде залетевшей райской птички поиграл в граненой пробке графина, они все равно лежали, будто время отменили, даже несмотря на хорошую погоду.

И сказал Матвей своей подруге:

— И вот состоялось мое исполнение желаний, и смотри, что случилось со мною. Я утратил смысл жизни, и солнце светит вполнакала. И вот приходил навестить меня любимый первенец мой из неволи, а не было мне радости глядеть на него, и даже как-то озябнул я, словно могильный холод исходил от него.

Судя по характерным шорохам и поскрипываниям там и тут, Егор не пошел в школу, не решился оставить без капитанства погибающий корабль. Вот, принес наколотых чурбачков со двора, затопил печурку под чайник, напильником поскреб что-то между делом и вдруг телеграфным шепотом спросил родителей через дверную щель — не спят ли:

— Если не спите... там наша Дунька тоже в поход собралась, куда — не сказывается. Губы закусила, дрожит вся, уж не свихнулась ли? Я у ней башмаки спрятал... Не пускать?

Самая хрупкая в семье, едва ли годилась она в спасательницы, тем не менее и соломинка мнится якорем надежды утопающему. Вследствие чего, сами находившиеся буквально на исходе жизни, родители сразу же (откуда прыть взялась) поспешили в светелку к дочке выяснить серьезность ее намерений.

Глава XII

Дуня неспокойно провела оставшиеся ей до рассвета и подвига часы. Иногда начинала отбиваться от нависавшей сверху громадности, чтобы затем, полузрячим взором скользнув по скошенному потолку светелки, снова погрузиться в тревожное забытье. И все это время, нестерпимо медленное при свете ночника, Никанор не выпускал из своей ладони ее жаркий и влажный накрепко сжатый кулачок, глаз не сводил с ее простенького для посторонних лица: что-то поминутно менялось там, словно бежали тени потусторонних облаков. Никогда раньше, пожалуй, не испытывал он такой преданности своей подружке, и с ускорением дальнейших событий вряд ли представится более уместный случай раскрыть содержание его чувства к неизмеримо более хрупкому сравнительно с ним существу, без него заведомо обреченному на гибель. Она выражалась в потребности постоянно листать заключенные в ней радужные варианты чего-то (как дети обожают всматриваться в граненые стекляшки), читать там отражения чередующихся пейзажей — то зеленовато-прохладных, то пугающе-мглистых, слушать доносящиеся оттуда шорохи и всплески потаенной жизни, в которую он сам невхож, и в благодарность за обогащение свое носить это в сердце, всемерно оберегая от повреждений — и больше ничего на свете: наверно, так и приходит настоящая любовь. В том жгучем, без слабостей и послаблений, климате беспощадного общественного переплава Дуня служила ему окошком в загадочный, объявленный патологическим, отвергнутый, научно разоблаченный и по мере удаления уже тускнеющий мир, о существовании которого перестают подозревать нарождающиеся поколенья. А именно там, на тысячелетнем гумусе души, выращивались зачатки свирепых религиозных пандемий, циклопические произведения искусства и разные фантазии ума, нередко терзавшие род людской более жгучей реальностью, нежели сама действительность. Как ни странно, в категорию последних скептический студент зачислял и маловероятное, но чреватое последствиями предприятие, ради которого порученец Дымков и встречался с корифеем под шумок первомайского праздника. Дело в том, что устойчивое мировоззрение Никанора Шамина мирно уживалось с порочной любознательностью к вещам заведомо запретным, тщательно устраняемым из духовного рациона трудящихся. Считал, например, всю дымковскую историю, не оставившую почему-то малейшего следа в памяти века, лишь продуктом сложного Дунина заболевания, а самого ангела обыкновенным призраком, заслуживающим, однако, пристального изучения из-за его очевидных материальных параметров. Даже приравнивал его в смысле полезности к известным математическим фикциям для проникновения в области, иначе недоступные мышлению. К несчастью, из целого тома подневных записей, сделанных им по совету Шатаницкого, сохранились лишь отдельные странички, небезынтересные по физиологии великих художественных образов, поводырей вселенского гуманизма. Остальное же и главное было своевременно, из эпохального благоразумия, предано автором огню, в частности бесценные сведения к распознанию загадочных фигур вроде самого корифея, заодно с нами нарисованного на том же танцующем веществе, путаная философия такого рода могла весьма повредить ученой карьере, отчего никогда впоследствии — ни в академической среде, ни в своих курсовых лекциях тем более — Никанор Васильевич уже не распространялся о подобных вольностях. К тому времени он очень прошумел фундаментальным трудом по раскрытию сущности известного Данта на основе тогдашней классовой борьбы. Зато до глубокой старости, когда переболевшая ангелом Дуня стала полноценной передовой женщиной, супругой видного профессора и матерью его многочисленных мальчиков и девочек, муж сохранял к ней благодарное обожание за дарованные ему, хотя в свете науки и оказавшиеся чистейшим вымыслом, прозрения их совместной юности.

Всю ночь Дуню мучили беспредметные видения по одной и той же схеме, требующей своего пояснения.

Когда младший Лоскутов за вечерним столом в рамках робкого домашнего атеизма интересовался у родителя насчет престранной несбываемости просительных обращений к божеству, выполнить которые последнему ничего не стоило, о.Матвей вместо цитат из Филаретова катехизиса для употребления прихожан и применительно к склонностям пытливого отрока прибегал к чисто техническим доводам своего изобретения. По его теории, вселенная обязана своим созданием не чьему-либо, даже высшему произволу, но явилась следствием абсолютного плана, чем и обеспечивается бесперебойная работа машины с автоматической заменой наиболее трущихся частей, то есть сохранность от случайностей. Но весьма сомнительным выглядело бы чудесное творение, неспособное существовать без постоянных, с помощью чуда же, поправок извне. «И вообще, — говаривал он, перемежая речь степенным оглаживаньем бороды, — бесполезным занятием было бы на утлой ладье пускаться в плаванье по неизвестности. Змея мудрости неизменно жалит собственный хвост свой... Недаром и Господь даже возлюбленным пророкам не открывал конечной цели сущего, ибо по земной логике цель означала бы некую породившую ее нужду, чем умалялось бы его догматическое всеблаженство!» Таким образом даже божественное вмешательство в столь равновесную систему если и не кончилось бы всеобщим крушением, то при таком разгоне без местной аварии порядка пары-другой галактик было бы не обойтись. О.Матвей допускал схоластическую вероятность, когда Господь, по безграничной благости отозвавшийся на чье-то особо настойчивое моление о чуде, вдруг остается без своих игрушек, если и не самоуничтожается. Далеко не все из сказанного было понято в тогдашней его аудитории, но истолкование священных тайн не в том ли и состоит, чтобы стать еще туманнее. Во всяком случае, судя по памятной и не отсюда ли зародившейся теории — «мир взорвать мановением мысли», за тем же вечерним столом, кроме Дуни, присутствовал и Шамин Никанор.

Так вот: видения Дунина подсознания сплошь состояли из сменяющихся панорам какой-то космической катастрофы, видимо, призванной уравновесить чудесное, не иначе, спасение брата. Похоже, сорвавшаяся галактика напропалую несется в оглушительно нарастающей тишине среди таких же громадных и настолько непостижимых сущностей, что не имеют словесного обозначения. Одна не успевает посторониться, и все сминается в гигантских гравитационных полях, а рваные осколки и клубки пронизывают друг дружку, образуя хаос возмездия, который не может умерить даже каменный холод положенной на лоб Никаноровой десницы. Научную терминологию кратковременной горячки следует целиком оставить на совести Никанора, погнавшегося за блеском изложения... Впрочем, все годится при описании бреда. Почти без проблеска провалявшись дольше полудня, Дуня очнулась лишь с незначительным запозданием против поставленного матерью срока. Все уже ждали, в полном сборе, мать в приножье постели, и сам Финогеич, не полностью оправившийся от очередной оказии, счел своим долгом в качестве бывшего моряка хоть мельком показаться на палубе. Они просительно глядели на Дуню, целый мир смотрел теперь на нее одну... Значит, самое время было приниматься за дело, если не раздумала. Едва спустила ноги на пол, ни следа не осталось от недавнего беспамятства, потому что одержимость задуманного безрассудства оттеснила лихорадку физического нездоровья. Из опасенья неосторожным дыханием угасить затеплившуюся вновь надежду старики не дознались у дочки, чей там зажат в кулачке у ней еле отысканный адресок. Кстати, чистой случайностью объяснялось, что по возвращении из Химок полгода назад, когда писала ангелу свое гневное на семи страничках письмецо, так и не отосланное, заодно не разорвала потом и драгоценный бумажный лоскуток, а зачем-то засунула подальше, чтоб не попадался на глаза. В том и состоял предстоящий подвиг, чтобы простить земному Дымкову его измену, прежде всего — гадкие фокусы на потеху чужой, нарядной и недоброй дамы, без чего немыслимо было просить у него заступничества за брата. Показательно для создавшейся обстановки, как быстро под влиянием необходимости детское презренье выродилось в обыкновенную обиду, чтобы в свою очередь через стадию досады смениться жалостью. В самом деле, было бы жестоко винить разиню, маховым колесом жизни втянутого в легкомысленные приключения, о которых просто не желала знать. Все же из страха застать на месте нежелательную посетительницу Дуня решила взять с собой Никанора для предварительной разведки. И опять долгую минуту, не справляясь о характере задуманного геройства, все глядели на Дуняшку с таким красноречивым, скорбь с лестью пополам, униженным выжиданием, что нестерпимо становилось оставаться дома. И так как по нынешнему просвещению смехотворно было бы верить в ангелов, значит, подразумевался иной какой-то покровитель, страшный, могущественный, которому приглянулась лоскутовская дочка: бледненькие-то поди слаще на балованный вкус. Оттого и бормотали с фальшивым умилением, чтобы на ушко замолвила кому надо словцо за Вадимушку, который воробья в жизни не обидел, а коли сбрехнул в компании неположенное, так по дурости молодой, нежели корысти. Короче, сознание туманилось и холодок бежал по спине при мысли — на что они заранее соглашались, лишь бы предотвратила братнее кровопролитие, благо на краю бездны исторической жизнь порою ценится дороже чести. Так и подталкивали к порогу взглядами — кроме Никанора, стоящего поодаль с опущенной головой. Поверенному всех тайн своей подружки, ему с самого начала понятно было происхождение ее терзаний, но и на личном опыте убедясь в серьезности событий, куда вовлекся помимо воли, он не разделял Дуниных расчетов повлиять чудом на политику. Никаноровы догадки подтвердились тотчас по выходе за ворота, когда выяснилась фантастичность затеянной ими вылазки за счастьем.