Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

— Сущий кряж был, сквозь какие бури без износу проходил, — с умилением старой дружбы вспоминал вслух о.Матвей, — да, видать, старушку свою схоронив, встосковался по какому ни есть полезному дельцу, а к чему себя приладишь при старческой немощи да без привычного-то ремесла? В одное ночку потемней, одиночество свое в подушку оплакивая, и надоумился мой старичок изготовлять на дому напитки для прохлаждения жажды. Поначалу на квасок бочоночный замахнулся, что в бывалошние годы на лотках, с пакетиками моченой груши, по народным гуляниям разносили: самая сласть ребячья, отбою нет! Да по неотпуску дефицитных сухофруктов в частные руки пришлось ему минеральными водами ограничиться: в старом календаре секретец отыскался домашними средствами шипучку наводить. Прибыль невелика, да ведь и сырье дармовое... и так славно наладилось сперва, что заводишки стали уполномоченных с заказами засылать. Государству-то вроде зазорно подобными мелочами заниматься, раз мировая революция на носу, а и без питья, оказывается, не проживешь. Ну, и попутал моего Павла Петровича бес агрегат в подвале у себя поставить да единицу рабочую наемную в подмогу завести: у меня же на паперти и подобрал себе инвалида безногого да пропойного. А тот возьми с похмелья да и донеси, будто через пожарный крант самолично подслушал, будто его хозяин разными словами усатого критиковал. Утречком и сцапали бедняжку, как в рыночный день с четвертной бутылью на перевязи из дому отправлялся. Вишь, как обернулося: замышлял-то страждущее человечество напоить, а припаяли по совокупности восстановление капитализма... Так и рухнул в неизвестность, не булькнуло! А стали имущество вывозить-то, аквариум еще на лестнице разбился, но рыбочек успели кое-как из лужи в банку покласть. Но у подъезда как на грех и встренься им главный ихний комендант, очень сурьезный по нашему брату, хрипучий такой господин. Ка-ак зыкнет во всю пасть: «Что за баловство такое? Революция не нуждается в рыбе, которой нельзя накормить трудящихся!» и на снег с водою выплеснул. Дворничиха сказывала, долго они еще на тротуаре валялись, трепыхались цветные ледышечки, — их прохожие сторонкой обходили. А ты еще годика два интересовался, Вадимушка, пока детское мечтаньице не заглохло. Так с нами и бывает: лежишь во тьме ночной с открытыми глазами в потолок, зовешь безгласно, а уж не откликается, потому что сотлело давно...

Примененное лечебное средство имело наглядный успех, даже несоразмерный содержащемуся там целебному факту. Кажется, рассказ о крушенье мальчишеского порыва оживил еще один омертвевший было участок памяти. Обозначились новые признаки пробудившегося сознанья — шарящие руки выдавали волю определить свое местонахожденье, так же как озабоченные усилия в лице — воспроизвести окрестности воспоминанья. Благодетельную перестройку внутри заблудшего детища подтверждали и взметнувшиеся над переносьем брови, образуя классическую маску отчаянья и, вслед за тем, довольно крупная, медленно скатившаяся по щеке слеза, застойная ржавчина коей тем, вероятно, и объяснялась, что долгое время прорваться наружу не могла. Правда, другой глаз здесь не участвовал, но и единственной хватило погасить зарождавшиеся было стариковские сомнения насчет извлечения кататонического Вадимова состояния — согласно диагнозу начитанного Егора. Теперь, чтобы спешкой дела не испортить, главное же не перелечить ненароком, следовало закрепить достигнутую удачу сном и, раз он такой образованный, Егору и поручили отвести старшего брата на койку. При всем его скептицизме посыльный вернулся в радужных чувствах, — медзаключение его гласило, что кабы Вадиму подкинуть лишнюю недельку — отоспаться досыта, то воскрешение его к жизни можно считать на мази, если же с терпением поднажать, то преодоление не поддающегося ему речевого порога и в нынешнем состоянии для него плевое дело. Последнее в особенности порадовало домашних, потому что стало насущной необходимостью услышать из собственных его уст любое самопризнанье, лишь бы не беглец. Спать легли рано в намерении набраться сил к дальнейшему, никто не слыхал шорохов вторженья. Вадима взяли в ту же ночь, причем численность присланного конвоя и проявленное при аресте ожесточенье убеждали с наглядностью, что в списке так и не выясненных Вадимовых преступлений бегство из лагеря значилось едва ли не слабейшим.

Когда разбуженная чутьем постороннего присутствия семья выглянула в сени, все исполнители ужасного спектакля находились уже на местах. Помимо многочисленной, в касках почему-то, наружной охраны, видневшейся в дверном проеме, минимум трое в сторонке, с фонариками и с обнаженным оружием, готовились пресечь всякую попытку побега или сопротивления, пятый же, гораздо крупнее ростом и, видимо, главнее всех, глаза в глаза стоял перед Вадимом, за подбородок и на весу придерживая его откинутую голову. Впрочем, в придачу к штурмовой оснастке все семеро были в разных направлениях опоясаны служебными ремнями с планшетами на них и еще чем-то в кобурах подлиннее. Тем жалчей выглядел посреди изымаемый злодей, прямо из постели — босой, в проштопанной и без ворота отцовской рубахе и таких же, едва по щиколотку, полосатого тика исподниках, отчего и казался ничтожеством, разоблаченным до крайней, срамной голизны. Кстати, свидетелей не гнали назад в комнаты, как положено в таких случаях, а у Дуни создалось впечатление, что драматическое действие началось только с их приходом, — скорее зрителей, нежели понятых.

— Ишь куда запрятался, стервец, — без какого-либо торжества или злорадства сказал начальник и вскользь, тыльной стороной ладони хлестнул злодея по лицу.

— Да здравствует великий вождь... — с горловым клокотаньем, потому и не совсем разборчиво отвечал качнувшийся при ударе Вадим.

— Не сме-еть... — без всякого выражения протянул тот и, видимо, за произнесение священнейшего титула нечистыми устами да еще в неприбранном виде удвоил порцию воздаяния.

Однако несмирившийся Вадим повторил свое неуместное восклицание, хотя не энтузиазм звучал в нем, а скорее огрызающееся остервенение затравленного человеческого естества, вновь и вновь тревожимого в его темной ночлежной дыре... И тотчас получил добавок — уже не наотмашь теперь, а вертикальным, сверху вниз силовым приемом, какой используется к особо комлеватым поленьям. И тогда, сразу поникший, с отвисшей челюстью, Вадим вдруг захныкал на тихой воющей ноте, уже всухую, из чего потрясенные родители могли заключить, что возлюбленный первенец их раскололся наконец. Наверняка и рухнул бы, кабы пара из-под земли взявшихся конвоиров не подхватила его под руки и буквально волоком не потащила к выходу. Обычно арестованным дозволялось одеваться в дорогу, так что лишением такой ничтожной милости раскрывался масштаб содеянных Вадимом злодейств и предназначенного за них возмездия.

Событие провернулось в столь стремительном темпе, что старофедосеевцы минуточки не имели снабдить горсткой сахарку на прощанье, чтоб побаловался кипяточком на каторжном этапе, даже обнять, родительское благословение крикнуть вдогонку. Остальные хлынули вслед, словно ветром вымело. Выбежавшие на крыльцо Лоскутовы застали их уже на полпути к воротам. Очень торопились — почудилось, будто в воздухе подскакивают на выбоинах износившейся кладбищенской мостовой... Жутко сказать, что еще помстилось в тот раз Лоскутовым с перепугу. К худшему сменившаяся погода, изморось с туманом пополам, мешала различить что-либо сквозь решетчатую ограду, но судя по непонятному мельтешенью мрака, в настежь распахнутых воротах в сочетанье с удушливым бензиновым смрадом, уйма черных машин участвовала в старо-федосеевской операции. Последнее обстоятельство невольно вызывало скорбную усмешку о высоте, достигнутой Вадимом в конце скоропалительной карьеры, правда — с обратным знаком.

Глава XI

Сбившись в кучку на крыльце, подавленно ждали наихудшего, но выстрелов не последовало. Взамен слышалось подвыванье удаляющихся моторов, сопровождаемое гиканьем как бы даже верховых, что невольно наводило на мысль о лихих, прости Господи, ради такого дельца оседланных демонах. Когда же увезли и подзатихло, тут-то и разразился неподдающийся никаким увещеваньям беспорядок. Ввиду полной неспособности старших Егору оставалось по привычке возложить на себя бремя семейной диктатуры, но и он оказался бессильным справиться с наступившей анархией. Со стенаньями бегали, вскрикивали, роняли вещи, причем уместно отметить особо прочный, наследственный у них в роду сон отца и сына Шаминых, не разбуженных несчастием соседей. Все пришло в движение: всхлипыванья сестры мешались с отрывистыми восклицаньями обезумевшей Прасковьи Андреевны, время от времени валившейся ничком перед богородицей в углу:

— Ты сама мать, вонми, Пречистая, на нашу беду. — В передышках же обезумевшая принималась совать в чемодан разные обиходные предметы вдогонку увезенному, тогда как дочка ее шарила по ящичкам и шкатулкам, тетрадки школьные трясла в поисках какого-то документа.