Пирамида. Т.2 - Леонид Леонов

— Как вам сказать... ну, он у нас вроде кустарь без мотора! — неопределенно вздохнула Дуня и с тоской поглядела в пустынный проулок за окном.

Естественно, пока поджидали загулявшего жильца, и Дуня в свою очередь немало поведала разных сведений о старо-федосеевском житье-бытье задушевной женщине, изголодавшейся по обыкновенной ласке людской при всей ее толщине. Покоренная тревожной и ранимой искренностью собеседницы, она и сама, хоть и полагалась стеречься посторонних при подпольном ремесле, приоткрыла кое-что о себе. Такая была Дуня в тот день звонкая, трепетная, на просвет видная вся, что у толстухи и мысли не возникало ни о возможном сыскном подсыле насчет самогоноварения, ни о каких-либо интимных отношениях с ее постояльцем. Однако подметила неуловимое сходство обоих по их житейской неумелости, словно одинаковую вину испытывают перед кем-то за свое недозволенное существование, что в свою очередь позволяло бабище предположить кровное родство, даже спросила — не сестра ли. И так как объяснять было длинно и почти безумно, а лгать да еще без подготовки не могла, то и ответила с горьким приближением к правде, что она ему теперь вроде никто, пожалуй. Подкупающая примета, что в погоне за чужим доверием не прикинулась невестой, хотя бы родственницей, расположила хозяйку на обстоятельный рассказ об отсутствующем жильце. По ее словам, лучшего квартиранта по всей России не сыскать: всегда веселый да бесскандальный, пока не обнищал, без подарков, бывало, домой не возвращался, так что оборванцы ее в нем души не чаяли. И уже столпившиеся вокруг матери до нового разгона детки, все в нее скуластенькие, подтвердили в шесть ртов, что постоялец у них действительно на большой с присыпкой, в переводе с уличного жаргона означавшее экстра-первый сорт.

— Кабы не чудил иной раз до всеобщего перепугу, — стала сказывать хозяйка, прилаживая туфельки собеседницы к теплой стенке печки, топившейся, несмотря на погожий день. — Прошлую весну сестра ливер телячий из деревни привезла. Я ему сдуру отварное на блюде и принеси полакомиться. Так он у меня и глаза закатил, после чего сутки просидел, в угол забимшись, как птица. Хорошо еще попривыкли, а то, случалось, замрет с открытыми очами да и стоит в столбняке часа два — не то преподобный, не то припадочный. Ниоткуда на зов не откликается: двери настежь, самого дома нет. А вернее сказать — чокнутый. Ему винца поднесешь с праздником, капли в рот не прольет, ровно и не мужик совсем.

— Чего же тут плохого, не пьет? — неожиданно для себя заступилась Дуня.

— Ну, и хорошего мало. Пока живой, должен человек по всем статьям себя соблюдать. А под конец и вовсе сломался... и раньше-то ни шуму, ни сраму никакого от него, а нонче и сору не стало.

— Может, заболел?

— Не стонет, не жалуется. С утра поклюет изюмцу всухомятку, потом валяется на койке день-деньской. Уж я его и корила, грешна. О чем тужишь, спрашиваю, зараньше сроку к земле клонишься. Оглянися, голова, все кругом тебя непочатое, а и случился по младости непорядок какой, так ведь сколько еще разов порвется впереди и снова сложится! Заместо того чтобы плесневеть без дела, раз ты артист да еще в отпуску будто, так поди пивка выпей, с товарищами в ресторане посиди, на Кавказ съездий, в кино с барышней развлекись.

Так болезненна была для Дуни затронутая тема, что на минутку упустила из памяти самое дело, ради которого сюда весь день тащилась. Она невольно опустила глаза, и тотчас старший из подоспевших к разговору ребят, единственный почему-то в калошах на босу ногу, видать, посмекалистее остальных, подтвердил в довольно зрелых выражениях, что жилец женским полом нисколько не интересуется. Но лишь когда мать с угрожающим видом потянулась за веником под столом, голоногая компания бросилась от нее врассыпную. Дуня осведомилась незначащим тоном, неужели за целые полгода так и не заявлялась к нему ни одна.

Не имевшая малейшего представления, что за личность снимает комнату у ней, Дунина собеседница по своей женской линии истолковала прозвучавшие в ее голосе ревнивые нотки:

— Может, и грешил на сторонке, а домой сударок не водил, не скажу. Непременно заприметила бы, у меня слух вострый; сквозь перегородки тараканьи шаги слыхать. Тоже как ни зайдешь пыль вытереть, то мало ли чего у холостяков водится, а тут ни карточек ихних, ни письмеца душистого под руку не попадалося... Ни под подушкой, нигде. За все время только и наведывался изредка представительный такой, из недорезанных граждан, господин в золотых очках, — прихрамывал. А как помер старичок, тут и наш от дела отбился, захирел вконец... Да вот еще по холодку третьевось наезжал к нему, словно коршун с небеси свалился, военный генерал чуть постарше моих лет, еле проспекта нашего не разворотил машинищей. Веришь ли, девонька, и росточком не велик... уж на что люта сука наша, кажного разорвать норовит, а и та с одной поглядки хвосточком крутанула да и марш к себе в конуру. Куды там, милая, даже сорванцы мои затихли! Век прожила, а и не гадала, что такое неподобие встренется на старости лет. Лысый да красный, ровно налитой весь от корени до самой макушки: незамужним-то и глядеть зазорно! На что старенькая, наискосок у нас, бывшая игуменья, на покое тайком от милиции доживает, а и та дрожмя убежала, разок через заборчик взглянумши. И будто он-то главной смертью в России заведует, а рази проверишь?.. Может, и обозналася? Враз они с квартирантом моим затворилися, а у меня самой руки трясутся — не по душу ли нашу прикатил? Только и досталось мне известия, что из самого Кремля прикатил, а ведь мне отвечать в случае чего. И чуть я за порожком у них приладилась, будто на коленках шарю, нетеряную иголку ищу, дверь с намаху распахнулася, едва не зашибла... И таким взглядом он меня опалил, приезжий-то, аж в глазах помутилося: еле отползла... — Однако в самом драматическом месте рассказ прервался, потому что, привлеченный голосами, на кухню как раз вполглаза заглянул сам жилец, с пустыми руками воротившийся из очереди.

Знала наперед, с неохотой пускаясь в свое путешествие, что наверняка расплачется, вновь наткнувшись на того хлыщеватого, применительно к спутнице, щеголя из Химок. Но слава Богу, под влиянием изменившихся обстоятельств, он понемножку входил в прежний свой, Дуней же придуманный ему облик смышленого мастерового, скажем, по бытовой механике, бесхитростного на просвет и без особых претензий на всеобщее внимание. Правда, кое-чем из привлекательно-комичных повадок, ныне профессионально приспособленных, он явно пользовался теперь для снискания дополнительных симпатий, — так было, например, с его забавной, видимо, от излишнего роста, повадкой держать голову на манер цапли, чуточку набочок, как бы для лучшего ознакомления с предметом... Даже знаменитая, почти полгода покорявшая зрителей, виноватая дымковская улыбка выглядела сейчас хорошо обыгранной уловкой. Зато по отсутствию повода в лице повелительной спутницы и следа не осталось от его до оскорбительности ужасной, какой-то холуйски-разбитной угодливости по части развлекательного чудотворения, а рисунчатый, тоже ненавистно-модный свитер, заметно пообносившийся от постоянной лежки в неприбранной кровати, приобрел вид заурядной фуфайки. Все было бы терпимо в когда-то близком существе, кабы не нападавшее на него временами маньякально-неотвязное беспокойство настигающей погони, от которой в прошлом был застрахован способностью мгновенного исчезновения.

Чем больше всматривалась в стоящего перед ней почти человеческого парня, сильней убеждалась в серьезности происходивших в нем перемен даже с угрозой перерождения. Сердце Дунино дрогнуло в предчувствии, что с крушением ее мечты, обусловленным дымковской гибелью, в мире выключалось, гасло, выходило из строя еще одно, совсем крохотное реле, из тех, которыми обеспечивается устойчивость громадной, никем не подозреваемой системы в целом.

Несколько мгновений они мимолетно поискали друг в дружке хоть следок давней дружбы — для опоры, потом взгляды скользнули в сторону, разошлись. Во всяком случае лучше было не подчеркивать случившегося охлаждения.

— Гляньте-ка, милая Степановна, мы-то с вами угощенья ждем, все глаза проглядели, а он никак сам и слопал все по дороге... И бумажки не осталось! — через силу, насколько позволяло душевное состояние, подыграла Дуня хозяйке.

Тот склонился в рыцарском полупоклоне, и только шляпы с перьями не хватало для полноты сравнения.

— Напротив, прилежный ученик помнит драгоценные наставления — мыть руки перед едой и не жевать на улице, тем более всухомятку... — фальшиво отозвался Дымков, и обоим стало ясно, что прием шутливой болтовни для предстоящей беседы не сгодится.

Примиренно, без тени обывательской досады за потерянное время Дымков описал свою неудачу. Оказалось, товар расхватали прежде, чем подошла его очередь, однако в начале будущего квартала обещались подкинуть «месячную недостачу к норме». Сама по себе словесная фактура сказанного выдавала, насколько поверхностно, даже при каждодневной практике, усвоил бытовой словарь времени, в которое по незнанию оступился. Несмотря на скопившуюся неприязнь, что-то дрогнуло в Дуне при мысли о послезавтрашней дымковской беспомощности, когда уличный поток захлестнет его с головой. Да тут еще в намерении прийти на помощь баба по-свойски присоветовала не шибко огорчаться за приятеля, который на то и артист, предусмотрительный. Ввиду частых перебоев со снабжением и он тоже, насмотревшись на добрых людей, завел себе про черный день запас изюмцу кило на три, в холщовом кулечке подвешенный к потолку за шкапом, от мышей.