Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

Это был второй удар по моему сознанию после первого, полученного от фразы Ованеса Туманяна, что царям нужна Армения без армян.

Третьим ударом и окончательным были мои впечатления от Вана. После Коурского и Бегрикальского ущелий, уже на конях, я въехал в него через Арчак по дороге, никакими инженерами не проложенной, но твердой, как асфальт, потому что она была проложена уходящим, в большинстве босым народом.

— Что это? — спросил я своего спутника, показывая на пробивающиеся сквозь утоптанную землю куски тряпок и осколки костей.

— Тут уходил народ. Это его следы.

Обглоданные военной грозой деревья кое-где торчали по пути. На них висели вороньи гнезда.

— Видите, какие они крепкие? — спросил мой спутник. — Это потому, что они свиты из кос замученных армянских девушек.

Мы въехали в пространство, по одну сторону которого журчал арык, а по другую стояли обглоданные пушками и пожарами развалины глинобитных жилищ.

Мой конь, сорвавшись с узды, помчался в сторону, в сады. Айва, персики и яблони роняли последние розово-белоснежные лепестки. Мой конь ворвался в такой сад. В нем бродила девочка лет пяти с вишневыми глазами. Она доверчиво подошла ко мне и сказала:

— Шамирам.

Сзади нее стояли руины дома. За ней шла кошка — они никогда не покидали развалин.

«Вот они, сады Семирамиды! — подумал я. — Сама царица этих садов Шамирам встречает меня…»

Я взял ее на седло, и это был первый ребенок, которого я привез в только что организованный приют.

В летние месяцы я уже вез в молоканских фургонах армянскую детвору, среди которой была и курдская, были еще несколько старух и стариков, на тогдашнюю русскую границу в Игдырь. Около десяти полыхавших белыми полотнищами фургонов с детьми (по двадцать — тридцать в каждом, не считая идущих пешком с ними эпических старух и стариков) сопровождало шесть храбрецов. Помню имена некоторых — беспечного Мосиана из Тифлиса, который всю дорогу пел:

Ах, любовь, это — тот же камин,Что печально в груди догорает…

моего неизменного спутника, который утверждал, что его фамилия значит — беглец и что предок его бежал от ласк Екатерины II, коротконогого и коренастого ванского крестьянина Вагаршака, который учил меня не бояться, когда мой Курд, — по его уверению чистокровный араб, — увидев редкую свежую травку — редкую потому, что народ в пути питался травой, — обрадуется и понесет. У каждого из них была винтовка. Была и у меня, но я больше всего боялся, чтобы она сама не выстрелила: выстрел мог грозить нападением курдов с хребтов окружающих гор. На какой-то горной тропе мы ехали по белому настилу, который оказался вермишелью из ящиков только что перед нами разбитого военного обоза. Они не знали, как вермишель едят, и усыпали ею нашу дорогу. Может быть, они знали, что дети их племени тоже едут в наших фургонах. Старики и старухи бросились подбирать еду, но долго останавливаться было нельзя, так как до ночи нужно было прибыть на очередной этап.

Сдав детей на приемном пункте Игдыря и отправив документы в Тифлис, я опять поехал в Ван. На казачьем стане купив рублей за двести ломовую лошадь, вдвоем с товарищем, которым верней всего был отчаянный Мосиан, я с двумя ночевками в пути вернулся в Ван. Никто не верил, что я за такую дешевую цену купил такую лошадь. Мой спутник, манипулируя со спичками, установил при общем утверждении, что лошадь — слепая. Но меня утешало то, что я и на слепой лошади доехал.

Помню краткие минуты отдыха в доме приюта. Здесь хозяйничали две армянские женщины. Артавазд Туманян собирал одичалых детей в ущельях между Ванской долиной и Айоцдзором, где долго держалось армянское гнездо. Помню танцы детей на пустом дворе. Взяв друг друга за плечи, покачивались в заунывном ритме и пели: «Бац хурджинд, тур данакд…» Артавазд объяснил мне смысл этой песни: двое любимых делят яблоко. Подводя меня к окну, он говорил:

— Смотри: вон — курдянка, вон — курденок…

Идеи Ованеса Туманяна были и ему близки.

К осени шестнадцатого года негласно выяснилось: русская армия уходит из Вана… Надо сказать, что из-за моих фельетонов в «Русском слове» я попал в конфликт с командованием русской армии. Начальником был генерал Воронов. В бурных спорах товарищи убедили меня ехать к нему и выяснить, когда уходим. Эвакуация приюта требовала подготовки. Нужен был военный приказ об эвакуации. Я поехал. Царский генерал не устоял перед моими доводами и сказал:

— Приказа не дам, но чем скорей уйдете, тем лучше.

Года через два я покупал у него спички, которыми он торговал на улицах Тифлиса. Я поблагодарил его — он намеком дал нам возможность подготовить фургоны и быков.

Уход народа в 1916 году был страшней, чем в 1915. Протоптанная предыдущим уходом дорога была запружена людьми. В пути рожали и умирали. Помню старика, который кричал:

— Я умираю! Положите меня на землю! Я хочу умереть на родной земле.

Так как в моем отряде у меня был самый лучший конь, мой незабвенный Курд, я взял на себя обязанность выяснения возможности идти дальше. Заторы были ежеминутные. А народ шел вслед за уходящей армией. В хвосте его плелись и мы со своими фургонами. В таком пути главное — вода. Зная дорогу, я останавливал своих у родников, где можно было напиться и умыться. После мучительных дней и ночей мы прибыли в Игдырь. Тут я расстался с моими незабвенными сиротами. Кое-кто из них и сейчас работает в Ереване. Великой моей гордостью и радостью было и есть то, что я могу войти в любой дом в Армении и встретить там ласку и приют.

Эту радость подарил мне Ованес Туманян, дав мне единственно верную для меня в те дни путевку в творческую жизнь и поэзию.

Я считаю себя продолжателем славного дела Валерия Брюсова. Он еще более подружил Россию с Арменией. Я укрепил эту дружбу стихами и работой на фронте.

Дела двух русских поэтов подтвердили идею Ованеса Туманяна об исторической неразрывной связи армянского народа с русским.

1958

Народный поэт Армении Ованес Туманян

Армянский народ, как и всякий народ, с юных лет своей исторической жизни богат песнями. В свадебных радостях и в похоронных печалях его ашуги пели о том, что народ думал и о чем мечтал. В песнях ашугов народ осознавал свое прошлое и мечтал о своем будущем. Песня всегда была у всех народов неотъемлемой бытовой частью их жизни.

Эта поэзия была устной, и когда народы научились писать, она запечатлевалась в эпических поэмах, которые имеют все народы, вышедшие на историческую арену.

Народ запоминал имена поэтов, которые рассказывали главное из его исторической судьбы. Мы знаем имя Гомера и Шота Руставели. Мы, русские, знаем биографию, хотя не знаем еще имени автора «Слова о полку Игореве».

Переход от устной поэзии к письменной был многосотлетним и трудным. И когда письменная поэзия победила устную, народ продолжал творить свою устную поэзию.

Английская филологическая наука окрестила это никогда не иссякающее народное творчество словом «фольклор», что значит: собирательство народного творчества.

На заре ныне кончающего свою жизнь капитализма у всех поэтов европейских народов были попытки стать гомерами своего народа. Насколько живучи были эти попытки, показывает не только «Россиада» Хераскова и великолепная «Песнь о Гайвате» Лонгфелло, но и могучая поэма о Нибелунгах, которую написал в стихах и музыке Рихард Вагнер, почти наш современник. Это все было данью ушедшим временам. В этих произведениях литература главенствовала над народной поэзией.

Но жизнь народа шла неуклонно вперед и дальше, сохраняя песенную старину в обрядах, хороводах и частушках. В своем «фольклоре» народ сберегал и хранил до наших времен древние свои мелодии и культуру стиха.

Было бы наивным думать, что где-нибудь процесс перехода от поэзии устной к поэзии письменной происходил непосредственно и безболезненно. Он был всегда диалектически противоречивым и сложным.

Но наследство устной поэзии тем легче передавалось в поэзию письменную, чем более отсталым от капиталистического строительства был данный народ. Но всегда этот процесс был диалектическим.

Безудержный поток народного творчества проходил через горнило личного творчества и личной судьбы того или иного поэта. В итоге возникала или не возникала поэзия, имеющая имя автора, — близкая или не близкая народу.

Тут сплетаются линия биографии поэта с линией жизни народа в момент становления его творчества. Было бы вульгарным думать, что поэт по происхождению из народа будет непременно бессмертно-народным поэтом, а поэт-дворянин таким быть не может. Мещане Кольцов и Никитин такими не стали, а таким стал дворянин Пушкин.

Именно его гением был преодолен в России этот трудный переход от народной поэзии к поэзии письменной. Он созревал в творчестве Ломоносова и Державина и созрел в творчестве Пушкина. Его юношеская поэма «Руслан и Людмила» рождена русской сказкой, отражающей древнейшие связи Руси с Востоком, а «Сказка о рыбаке и рыбке» написана так, как будто ее спел народ. Благодаря подвигу Пушкина традиции русской устной поэзии с ее жизненно правдивой системой образов, с ясностью ее композиционных приемов, с ее музыкально звучащей словесной фактурой вошли в плоть и кровь русской письменной поэзии и до сих пор для многих современных русских поэтов являются еще недосягаемым образцом.