Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

Я совершенно потерялся в этих грудах вещей и толпе чужих людей.

— Куда я приехал? Вот она — война! Торговля и спекуляция! Что мне тут делать? Я — поэт. Кто тут поймет меня?

В суматохе людей, тюков и ящиков медленно ходил человек высокий, стройный, но как будто согбенный каким-то горем; глаза, озаренные любовью и тревогой. И я прежде всего увидел эти глаза. Приглядываясь к нему и прислушиваясь к его словам, я понял, что он хлопочет о том, чтобы в первую очередь отправили грузы в Ванском направлении.

— Там еще есть люди… Еще есть… — долетела до меня его фраза.

Она остро сопоставилась в моем сознании с другими словами: что в Ване людей нет.

Какая-то завеса, прикрывавшая судьбу неведомого мне армянского народа, приоткрылась передо мной.

— Кто это? — спросил я кого-то.

— Вы не знаете? Это же Ованес Туманян, армянский наш поэт.

Я решительно подошел к Ованесу Туманяну.

— Я еду в Ван. Я — поэт, Сергей Городецкий. Позвольте пожать вашу руку.

Но обе его тонкие с длинными пальцами руки уже ласково держали мою руку.

— Мы знаем вас… В Ван? Трудная дорога, трудное дело. От Союза городов? Что собираетесь там делать?

— Не знаю.

— Собирайте и спасайте детей. Они там бродят. Живут в развалинах, в ущельях. Одичали. Организуем приют.

— Помогите мне найти… фамилию не запомнил. Я еду в его распоряжение.

— Да вот он, перед вами.

Из-за спины Туманяна выступил коренастый, невысокого роста богатырь в потертом черном френче, весь обветренный и смуглый, с круглыми, широко от природы раскрытыми глазами.

— Вот к вам русский поэт. Не покидает нас Россия.

— Верхом можете? — спросил тот, и моя рука потонула в его горячей, шершавой ладони.

— Никогда не ездил.

— Научится, — сказал Туманян, поощряя меня лучистой улыбкой. — Где остановились?

— У сестры.

— Приходите ко мне вечером. Вознесенская, 18.

Широко известно гостеприимство семьи Туманяна.

Когда я пришел к нему вечером, он, поджидая меня на балконе второго этажа, где жил, широко открыл двери:

— Прошу в мой дом.

На пороге в столовую меня приветливо встретила его жена. Ованес Фаддеевич познакомил меня со своими дочерьми — Ануш, Нвард и маленькой Арфик.

— А вот мой сын Артавазд. Тоже едет в Ван. Будете вместе работать.

— Поэт?

— Драматург, — ответил мне очень похожий на отца, но ниже его ростом юноша, крепко пожимая мне руку.

— Скажи, что мечтаешь быть драматургом!

— У меня, отец, все уже задумано. Это будет героическая драма, начинаю писать.

Пока хлопотали девушки, заканчивая убранство стола, Ованес Фаддеевич провел меня в свой кабинет, большую уютную комнату с наискось стоящим столом и мягкими креслами. Усадив меня в кресло, Ованес Фаддеевич начал беседу. Много я знал замечательных собеседников, но у Туманяна была такая горячность, такая искренность, что беседа с ним была художественным наслаждением. Он как будто открывал двери в свою душу и приглашал собеседника не таиться перед ним. Да и как можно было таиться перед этим прямо в тебя устремленным ясным <…> взором? Я тоже не люблю таиться перед собеседником. Но все же у меня была затаенная мысль, — знает ли Ованес Туманян, что я приехал в Армению в ссоре с передовой русской литературой? Какими-то намеками я раза два начинал затрагивать эту тему. Он ласково, но решительно отводил ее и закончил фразой, которая погасила все мои тревоги:

— Бывает, что человек только в трудном пути находит верную дорогу. Вы — поэт. Вы едете в разоренную древнюю родину Армении. Напишите про нее.

— Я хочу, но я ничего не знаю.

— Вы — поэт. Поэзия — это и есть познание жизни. Иначе она не нужна. Вы увидите жизнь страшную, жизнь народа на краю смерти. Напишите про то, что увидите, — это и будет поэзия.

И он, поднявшись с кресла, заходил по комнате от книжного шкафа к балкону, за которым уже зажигалась звездами ранняя южная ночь, и стал рассказывать об уходе народа с родных мест, гонимого смертью и ужасом и желающего жить. Он утверждал ничем не истребимую волю к жизни армянского народа, он говорил о вере армянского народа в помощь русского народа. <…>

Я был поражен. Слова о том, что в Ване нет людей, предстали предо мной во всей своей гнусной наготе.

Обняв меня, взволнованный поэт-трибун повел меня к столу под большую светлую лампу, в уют своей дружной семьи, и стал гостеприимным веселым хозяином за обильным красивым столом. Первый тост его был за дружбу Армении с Россией.

Это было в начале апреля 1916 года. Я ушел с этого вечера потрясенный и окрыленный: мой путь стал мне ясен.

Через несколько дней, занятых подготовкой к отъезду, 13 апреля, я написал и принес Туманяну следующее стихотворение:

Как перед женщиной, неведомой и новой,В волненье трепетном стою перед тобой.И первое сорваться с уст боится слово,И первою глаза смущаются мольбой.

Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовью,Друг другу золотые двери отворить.Армения, звенящая огнем и кровью!Армения, тебя хочу я полюбить!

Я голову пред древностью твоей склоняю,Я красоту твою целую в алые уста.Как странно мне, что я тебя еще не знаю.Страна-кремень, страна-алмаз, страна-мечта.

Иду к тебе. Привет тебе! Я сердцем скорый.Я взором быстрый! Вот горят твои венцы,Жемчужные, алмазные, святые горы —Я к ним иду. Иду во все твои концы.

Узнать тебя! Понять тебя! Обнять любовьюИ воскресенья весть услышать над тобой,Армения, звенящая огнем и кровью,Армения, не побежденная судьбой!

Эти строки послужили вступлением к книге стихов «Ангел Армении», которая вышла в 1918 году в Тифлисе и была посвящена Ованесу Туманяну. Вот дарственная надпись на этой книге:

«Вам, светлый друг, я посвятил эту книгу не только потому, что я до корня сердца очарован вашей личностью, но и потому, что ваше имя — это идея, прекрасная идея армянского воскресения в дружбе с моей родиной».

Ван

В конце апреля 1916 года я выехал в первую служебную поездку в Ван. Ованес Фаддеевич устроил мне проводы в тесном кругу своих друзей, среди которых помню молодого Дереника Демирчяна и седовласого Гарегина Варданета, знатока и собирателя древних армянских рукописей. Среди напутственных тостов за дружбу армянского народа с русским и персонально в честь Валерия Брюсова, работу которого Туманян высоко ценил и книга которого о поэзии Армении была откровением для русской интеллигенции, впервые по этой книге знакомившейся с сокровищами армянской устной и письменной поэзии, мне запомнилась одна фраза Туманяна: «Берегите детей!»

Ованес Фаддеевич провожал наш отряд на вокзал и, прощаясь, еще раз повторил эту фразу, добавив:

— Не забывайте и курдских детей. Они такие же бесприютные, как и наши, армянские.

Горящий золотыми огнями в лощине и на горах Тифлис мелькнул на мгновенье, и нас окружила ночь. Кое-как разместились в битком набитом коридоре. На какой-то станции поезд задержался, и мы с товарищем вышли напиться чаю. Поезд неожиданно тронулся, и мы помчались стремглав по извилистому пути, прыгнув на ходу на подножку вагона. С трудом разбудив спящего в тамбуре казака, пробрались в вагон и кое-как заснули. На другой день я увидел прямо и решительно вырастающую с земли гору и догадался, что это — Арарат. Он был стройней и величавей, чем Этна. Мы обменялись с ним немыми приветами, обходя щекотливые вопросы о Ное и его ковчеге. Как приветливый хозяин у порога своего дома, он весь день стоял над нами и к вечеру, по пояс в синем снегу, принарядил вершину алой зарей. К утру мы мчались над бешеным Араксом к Джульфе. Переехав пограничный мост уже в автомобиле мимо горы, на которой, говорят, Каин убил Авеля, мы оказались в Персии. Она встретила нас миражами и черепахами и вихрями песчаной пудры своей пустыни. В облаках пыли вскоре показалась толпа беженцев, в лохмотьях пестрой национальной одежды, изнуренная голодом и жаждой. Мы остановили машину и стали расспрашивать людей. Я впервые видел бедствие народа, уходящего с родной земли. Все экзотическое восприятие Востока, которое — скрывать не стану — повлекло меня на Кавказ, а не в Галицию, которую я тоже жаждал освобождать, сгорело в пестрых лохмотьях народа, уходящего с родины. И Восток впервые предстал предо мной таким, каким он был не в мечтах, а в жизни.

Это был второй удар по моему сознанию после первого, полученного от фразы Ованеса Туманяна, что царям нужна Армения без армян.

Третьим ударом и окончательным были мои впечатления от Вана. После Коурского и Бегрикальского ущелий, уже на конях, я въехал в него через Арчак по дороге, никакими инженерами не проложенной, но твердой, как асфальт, потому что она была проложена уходящим, в большинстве босым народом.