Избранные произведения. Том 2 - Сергей Городецкий

В конце июня Никитин уже возвратился домой.

Врач Кундасов принес ему облегчение от скорбут, отменив диету и допустив в пищу кислые щи, квас и т. д. Но, по-видимому, теперь Никитин был уже болен. 13-го октября он пишет: «Вчера для меня был страшный день. Я думал, треснет мой череп, — так болела голова от расстройства желудка!»

В начале 1856 года вышло первое издание стихотворений Никитина. Издатель, гр. Д. Толстой, вице-директор департамента полиции, подал поэту мысль поднести книгу высочайшим особам. Никитин согласился и был в восторге, когда получил подарки от обеих цариц и цесаревича Николая Александровича. «Рука дрожит», — пишет он Н. Второву. Знаки сочувствия шли со всех сторон к поэту. Генерал-майор Комсен из Кременчуга прислал ему полное собрание сочинений Пушкина. Еще какая-то «почтенная особа» — «Мертвые души» в золотом переплете. В Воронеже книга имела большой успех: «Было 150, все дотла распроданы». Столичная критика приняла ее менее горячо, чем следовало. Фаддей Булгарин издевался.

1856 год был омрачен для Никитина смертью Дуракова. Никитин писал И. И. Брюханову: «Бедный Дураков! Мне тем более грустно, что настоящее время я почитаю каким-то светлым исключением из моей жизни».

В 1857 году Н. И. Второв, переведенный на службу в Петербург, уехал из Воронежа, и кружок его распался. Разлука с ним была тяжела для Никитина. В Воронеже к этому времени не оставалось почти никого из друзей Никитина. Опять в нем начались сомнения. «Видно, я ошибся в выбранной мною дороге», — пишет он Н. Второву 15 апреля. «Неумолкаемая гроза и гроза отвратительная, грязная, под родною кровлей» стала опять для него «невыносимой битвой». Творчество поэта не находило себе выхода. Поэма «Городской голова» не удавалась: «…раз десять начинал я новую работу, поэму, но разрывал в мелкие куски. Жалкое начало! Дрянь выходит из-под пера». Противоречие между требованием «невозмутимого мира» и жизнью опять мучило поэта. Он с увлечением читает «Последнего из могикан»: «Все-таки легче, когда забудешься, хоть ненадолго».

Письмо к Плотниковым, от 12 июля этого года, ярко рисует некоторые стороны жизни поэта. Любовь к хозяйничеству сидела в нем крепко. Он охотно исполнял в Воронеже всевозможные поручения своих деревенских знакомых. Попросили купить коляску — он покупает и торгуется: «Как я ни старался выжать что-нибудь из немца — хозяина коляски, нет! не уступил ни гроша! Толкует, что она из бука, и при этом долго вертел указательным пальцем под самым моим носом; ей-богу, не понимаю, что же тут общего между буком и моим носом?» В этом же письме Никитин и счет посылает:

«За гайку 1 руб. 22.

За овес и сено 1. 40.

За сало — 35.

Соду 1. 75.

Конфекты 1. 5.

На дорогу 1. 23.»

2 августа 1857 года Никитин счел законченным своего «Кулака» и отправил его в Петербург «под покровительство Константина Осиповича (г. Александрова-Дольника)». После весенней слабости, осенью, опять в нем чувствуется твердость и уверенность. «Покуда мне сомневаться и в «Кулаке» и в самом себе!» Отзывы его о прочитанных к этому времени книгах резки и определенны. Про Щедрина он пишет: «Это выстрелы в воздух, холостые заряды… Много грома и мало пользы!» Шекспир ему нравится: «Какое славное лицо по отделке Фальстаф!» 1 ноября Никитин пишет Александрову-Дольнику о своих беспокойствах по поводу издания «Кулака»: «Вот три месяца о «Кулаке» ни слуху ни духу; жив ли он и как проходит сквозь цензуру? Уж скорее бы с ним покончить, посмотреть и послушать, что и как, и — тогда за новую работу: до сих пор что-то не работается. Забота плохой двигатель труда, если она не о самом труде». Наконец первые пять экземпляров поэмы были получены поэтом — 4 марта 1858 года. Как раз в это время он отправлял Плотниковым какой-то комод и в один из ящиков его положил «Кулака».

Через десять месяцев книга была распродана.

Весну этого года характеризуют следующие три фразы из записки от 14 апреля: «Хозяйство мне просто шею переело». «Дворник говорит: я жить не хочу». «Кухарка легла на печь. Я, говорит, стряпать не хочу, хоть все оставайся без обеда». «Записки семинариста» подвигаются вперед тихо, даже слишком тихо». В мае Никитин переехал на дачу, «если только можно назвать дачею сальные заводы, где все есть: и страшное зловоние, и тучи мух, и ночью лай собак, и, к несчастию, сквернейшая погода». А дома старик отец пьянствовал: «Сказал было старику, чтобы он поберег свое и мое здоровье, поберег бы деньги — вышла сцена, да еще какая! Я убежал к Придорогину и плакал навзрыд… Вот вам и поэзия».

В конце июля здоровье поэта ухудшилось. Доктор запретил ему «работать головою» и заставил пить исландский мох. Никитин стал читать Шиллера в подлиннике, браня Жуковского за плохие переводы. Осенью он пишет: «Я все болен и болен более прежнего». Доктор прописывает ему диету. Он хотел бы ехать к Плотниковым в деревню, но не может. День проходит у него в работе на дворе, в возне с извозчиками. Вечером он берется за чтение. Когда чувствует себя лучше, читает Шиллера с лексиконом, «покамест зарябит в глазах». Ложится в 12, встает с первым светом.

К концу 1858 года Никитин почувствовал себя богачом, получив за «Кулака» полторы тысячи рублей. Он стал строить всякие планы и остановился на мысли открыть книжный магазин. Но на это дело денег еще не хватало. В. А. Кокорев, принимавший близкое участие в распространении «Кулака», дал Никитину три тысячи рублей авансом за новое издание его стихотворений. «… Я берусь за книжную торговлю не в видах чистой спекуляции, — писал ему Никитин. — У меня есть другая, более благородная цель: знакомство публики со всеми лучшими произведениями русской и французской литературы, в особенности знакомство молодежи, воспитанников местных учебных заведений». Кроме этой цели в Никитине сильно было желание выравнять свое социальное положение в родном городе. Очевидно, таково еще было общество, что венок поэта не заслонял собою метлы дворника. «Я был страдательным нулем в среде моих сограждан», — в том же письме писал Никитин. «Вы поднимаете меня как гражданина, как человека». Во второй половине декабря Курбатов уже отправился в Москву и Петербург за товаром.

В разгаре этих планов по городу ходил пасквиль на одно «значительное лицо». Кто-то пустил сплетню, что автор пасквиля Никитин. Поэт страдал и возмущался. Де Пулэ сообщает следующее: «Я никогда не видал его в таком мрачном состоянии духа, никогда лицо его не выражало такой скорби и негодования, как 8 ноября 1858 г., когда он принес и прочел мне одно из превосходных своих стихотворений, оканчивающееся следующими словами, которые поэт едва дочитал: «Грудь мою давит тяжелое бремя…» Никитин торопился с открытием магазина ко времени дворянских выборов. Тревоги и волнения в конце концов свалили его в постель.

Выборы начались. Был уже февраль. Только 15-го числа этого месяца приехали Придорогин и Курбатов с товаром. Вот как описывает событие де Пулэ: «Новый книгопродавец не вставал с постели. Друзья его в продолжение трех суток не выходили из магазина, устанавливая по полкам книги и прочие вещи. Толпы любопытных останавливались перед новой вывеской, на которой красовались слова: «Книжный магазин Никитина». Был четверг, на масленице. В девятом часу утра Никитин пригласил священника и вместе с ним и Саввою Евтихиевичем, едва живой, отправился в свой магазин. Отслужили молебен с водоосвящением. Когда Никитин по окончании молебствия оглянулся вокруг себя, на свою приобретенную такою дорогою ценою собственность, он истерически зарыдал и упал на грудь отца». Это было 22 февраля 1859 года.

Публика повалила в дом Соколова на Дворянской улице, где был магазин.

В деле Никитина было много своеобразного. Ведомый как настоящее коммерческое предприятие, его магазин был в то же время проникнут идеей культуры. Среди книг были сочинения Тургенева, Крестовского, Костомарова, Островского, античные, французские, английские и немецкие (во французских переводах) классики, сочинения исторические и политико-экономические. Были следующие книги: «Речи и отчет о состоянии Московского Университета за 1858 г.», «Химические сведения о различных предметах из вседневной жизни Джонсона», «Гром и молния» Араго, «Метода для взаимного обучения взрослых людей» Золотова; были детские книги. Наряду с книгами магазин был богат «отличными иностранными принадлежностями для письма — почтовой бумагой, конвертами, сургучами и т. п.». 1-го марта при магазине открылся «кабинет чтения» с платою за вход по 10 коп. сер., или в год 12 руб. Для бедных и учащихся рассрочка.

Никитин с головой ушел в новое дело. Друзья стали упрекать его в скупости и скопидомстве, бояться, что талант его погибнет в торговых хлопотах.

Здоровье поэта становилось все хуже и хуже. Дела идут хорошо. Он всячески пополняет свой магазин. Прослышав, что в Нижнедевицке у какого-то священника есть сочинения Иннокентия, он добывает их. 20 февраля Придорогин писал Второву про Никитина: «Худ он стал, как скелет, и едва-едва может перетащиться с одного дивана на другой; так он слаб и истощен!» Через месяц: «Здоровье его скверно. Он начал лечиться гомеопатией». 8 мая сам Никитин писал Второву: «Верите ли — едва хожу, едва владею руками. Если настанет тепло и не поможет мне купанье, тогда останется одно: умереть». 22 июня он пишет ему же: «Ноги мои распухли, покрылись красно-синими пятнами и окончательно отказываются мне служить». Он мечтает ехать в Петербург, но болезни и дела не пускают его. 11 июня Придорогин пишет Второву, что доктора определили чахотку. Потом продолжает: «Физическое истощение убило в нем поэта; но зато с необыкновенною силою развернулся в нем мелочный и раздражительный дух спекуляции». Действительно, от этого года осталось только пять стихотворений. Друзья видели причину этого в торговых делах. Сам Никитин — в болезни: «Я похож на скелет, обтянутый кожей, а вы хотите, чтобы я писал стихи».