Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

С. С. Прямо рояль, не пианино?

С. Ю. Рояль. Он стоит у меня до сих пор, но теперь он молчит. А в моем детстве, когда мама занималась с учениками (от чего, собственно, зависело наше существование, поскольку отец был снят с работы и исключен из партии), рояль звучал постоянно. Иногда она играла для себя. Для меня и сейчас некоторые музыкальные сочинения – это как безотказный укол воспоминаний.

С. С. Воспоминаний приятных или нет? Музыка ведь тоже может от себя отвратить.

С. Ю. Приятных, приятных. Но она меня и отвратила, поэтому я не играю на инструментах. Мама пыталась меня учить, но напрасно, она утомлялась, уговаривать не было сил, а я уже уходил туда – в музыку слова.

С. С. Какое сильнейшее музыкальное впечатление вы вынесли из ленинградской юности? Симфонии Шостаковича, оркестр Мравинского… Атмосфера города, как я понимаю, была пропитана музыкой.

С. Ю. Для тех, кто ходил в филармонию, – да. Я-то уже ходил в другие места, занимался другим. А мама бывала в филармонии постоянно. Ну и я с ней ходил иногда. Помню первое явление Рихтера, и Штерна мы слушали, и Ойстраха, и Микеланджели, которого она обожала. Вcё это было. Но честно скажу: теперь меня мучает музыка. Ее сегодня слишком много.

С. С. Всякой разной.

С. Ю. Чаще всего плохой. Я недавно был в Италии, и мое самое сильное впечатление от этой страны такое: в ресторанах нет музыки, а люди общаются. Им есть о чем поговорить. У нас приходишь в ресторан, а там – непрерывно звучащая музыка. Тебе как бы говорят: “Жри. Пришел, жри. А мы будем аккомпанировать”. Это можно понять, но простить нельзя, потому что музыка – древнейшее явление, тесно связанное с природой, которое родилось уже потом из таланта людей, а первоначально – из шумов природы. Море, ветер, гроза, птицы, звери – мир. И только потом возникла стройность и гармония.

Слово – еще позже, но слово есть величайшее достижение именно человеческого разума, достоинства, мудрости. И если рушится слово, это обозначает нежелание не только слышать другого, но и нежелание знать – нежелание ума, нежелание мудрости. Опаснейшее время. Нас, людей, слишком много стало. И все говорят, говорят, но друг друга не слышат. А тут еще уши буквально затыкаются плохой музыкой…

С. С. Но отчего тяга к звучащему слову, которая в нашей стране была очень сильна лет еще тридцать назад, постепенно уходит? Я запомнила, когда была совсем маленькой девочкой, этот пласт звучащего слова: Дмитрий Журавлев, Сурен Кочарян, Ираклий Андроников. А как в конце 1980-х штурмом брали Театр Моссовета, когда вы читали Пастернака? Сейчас, если слово и собирает аудиторию, это слово скорее памфлет. Люди идут, чтобы услышать что-то сатирическое, ироническое, смешное. Но не то, о чем мы с вами говорим. Не музыку слова.

С. Ю. Я был председателем секции чтецов Дома актера, таких секций по всему Советскому Союзу было огромное количество. И был также инициатором трех всесоюзных конкурсов в 1980-е годы: Гоголевского, Пушкинского и Пастернаковского. Вы назвали несколько великих имен – Журавлев, Кочарян, был еще Смоленский… А ведь помимо них только для того, чтобы выступить в Москве, отбиралось до четырехсот чтецов из всех уголков страны.

С. С. Такая была потребность в слове?

С. Ю. Да, и все они выступали в Центральном доме актера – день за днем, с утра до вечера. И публика приходила – это был открытый зал, – болела за своих, за того, кто им нравился больше. Как на музыкальных конкурсах. Разумеется, не каждый из тех, кто читал по всей стране и собирал залы, собрал бы зал здесь, в Москве, или в Питере, или за границей. Кто-то читал лучше, кто-то хуже. Но это действительно было особенное время, время звучащего слова.

С. С. А еще были популярны литературно-музыкальные композиции.

С. Ю. Бывает такая идеальная музыка слова, что смыслы растворяются, почти исчезают. Такую поэзию ни в коем случае нельзя класть на музыку инструментальную, потому что слова сами есть музыка. Пастернак изумительно музыкален и очень силен в смыслах. Но когда он играет этой музыкой – а он идеально ею владеет, – смыслы уходят. У меня есть такие стихи в программе. Зрители слушают и впадают в умиление: “Как культурно, как культурно!” А спроси: “Про что речь?” – “Ой, я не знаю, это просто культурно”.

С. С. Приведите, пожалуйста, пример.

С. Ю. Пожалуйста. “Гроза моментальная навек” Бориса Пастернака.

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

Меркла кисть сирени. B это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

Здесь такое чередование гласных и согласных, что музыка все забирает на себя. Ты как будто слушаешь замечательное музыкальное произведение. А прочтешь раз пять, и вдруг оказывается, что это – пейзаж, нарисованный ярко, четко, абсолютно.

С. С. А какие у вас основные критерии отбора чтецкого репертуара и изменились ли они с течением времени?

С. Ю. Критерии не изменились, а репертуар просто пополнялся, потому что появлялись другие авторы, некоторые уходили, время их вытесняло, или мой возраст их вытеснял. Но художественное чтение – это не то, чем я занимаюсь. Я занимаюсь театром.

С. С. Одного актера.

С. Ю. Одного актера. Это не значит, что я ставлю на сцене какиенибудь двери, выбегаю из правой, а вбегаю в левую. Но иногда и такими приемами тоже пользуюсь. Для меня театр – там, где можно сыграть. Сыграть множество ролей. Зощенко, Булгаков дают эту возможность. Из поэтов – Есенин, Пушкин.

С. С. А что ушло в результате из репертуара?

С. Ю. Пушкинский “Граф Нулин”, потому что его должен читать молодой человек. Я наслаждался этой шуточной поэмой, имел долгий успех. Да и “Онегин” постепенно уходит. Иногда еще читаю кусочки, а чтобы целиком, мощным посылом – уже не стоит. Бабель ушел, которого я обожал. Много лет я читал рассказ “Как это делалось в Одессе” и тоже имел большой успех. Но герой рассказа, Беня Крик, должен быть молодым человеком или чуть постарше молодого – таким я его вижу, – но никак не пожилым. И зритель, на мой взгляд, должен не только слышать, но и видеть. Не надо переодеваться, не надо грим специальный класть – возраст должен