Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

Д. Р. Я слышу не только внутри себя. Все вещи, которые я писала, музыка обязательно сопровождает и в реальности – я слушаю, как правило, в машине. Когда я писала “Почерк Леонардо”, год я слышала только фагот. Для меня было очень важно понять этот – практически человеческий – голос замечательного инструмента.

С. С. По вашим романам снято несколько фильмов. Активно ли вы участвовали в их съемках или, быть может, определяли именно музыкальную составляющую?

Д. Р. Нет, музыкальная составляющая от меня не зависит уже лет тридцать. Но к фильмам по своей прозе я написала несколько сценариев. Например, к фильму “Любка” по одноименному рассказу. Фильм снят моим другом, режиссером Станиславом Митиным. На мой взгляд, фильм получился хороший. Ну и по повести “На Верхней Масловке” я писала сценарий, и этот фильм тоже, мне кажется, удался. Там играет Алиса Бруновна Фрейндлих и замечательный Евгений Миронов.

Но в последние годы, особенно если предполагается сериал, то есть каторжная работа, я предпочитаю просто отдать права, тогда кто-то другой пишет сценарий, и меня это уже не касается.

С. С. Но как?! Это же какая-то тотальная пластическая операция на тексте.

Д. Р. Да просто убийство, но дело не в этом. Я, так сказать, устраняюсь из кадра.

С. С. Я знаю, что вы любите Вивальди. В Венеции вы его ощущаете?

Д. Р. Я часто захожу в его музей, там всегда играет музыка Вивальди, и между ней и плеском воды в канале существует удивительная внутренняя связь. И вся неторопливая венецианская жизнь, которая течет вдоль этих каналов, и под ними, и над этими окнами, – вот с ней удивительно монтируется, употребим это киношное слово, его музыка. Все-таки он поразительный, истинный человек Венеции.

С. С. Как по-вашему, почему слушатель все же острее реагирует на “говорящие” названия и сюжеты? Я имею в виду слушателя в широком понимании, не меломанов, а тех, кто просто любит классическую музыку.

Д. Р. “Последняя роза лета”[97].

С. С. Да. Или Вивальди. У него потрясающие есть концерты. Но “Времена года” знамениты именно потому, что обозначено: вот тут весна, а вот тут зима.

Д. Р. Литература, слово – в широком понимании, всегда помогает публике в восприятии и музыки, и живописи, к сожалению. Грамотный человек, я имею в виду человек тонкий, в живописи ищет сочетания красок, а вовсе не сюжет. “Опять двойка”.

С. С. “Не ждали”.

Д. Р. Да. Серьезному, глубокому музыканту достаточно просто обозначения симфонии – первая, вторая, третья… А человеку без специального музыкального образования, который приходит на концерт слушать музыку, это многое дает, потому что “Весна”, “Осень” – это такие костыли, помогающие нашему воображению. “Полет шмеля”, например.

С. С. “Пляска ведьм”.

Д. Р. Тонкий музыкант будет слушать, скажем, Шёнберга часами, но прочесть “Капитанскую дочку” ему трудно. Бывает и такое, в конце концов.

С. С. Получается, что так.

Д. Р. А бывает и наоборот. Человек тончайшую литературу, и сложнейшую, и какую угодно модернистскую воспринимает, а “Полет шмеля” не постигает совершенно.

С. С. А ваш роман “Синдром Петрушки” – из чего он вырос?

Д. Р. Знаете, это тоже забавный случай. Написав “Почерк Леонардо”, я поехала в какую-то кинокомпанию обсуждать заключение договора на экранизацию романа “На солнечной стороне улицы” – повседневные дела, текучка. А перед этим я должна была встретиться с ребятами из небольшого кукольного театра. Они ставили какой-то спектакль с зеркалами, и, поскольку в “Почерке Леонардо” героиня тоже связана с зеркалами, они меня пригласили. Собралось человек тридцать, мы посидели, мило поговорили. Я говорю: “Ребята, пора уже ехать, я опаздываю, пробки в Москве…” Мне отвечают: “Хорошо, не волнуйтесь, вас отвезет наш Петрушка”. Ну Петрушка и Петрушка. Может, он Петя, не знаю. И его зовут: “Лёша, ты отвезешь Дину Ильиничну”. Когда мы уже сидели в машине, я спросила: “Скажите, Лёша, почему вас называют Петрушкой?” Он: “Потому что я Петрушка! Петрушечник. Вы знаете, что такое Петрушка?” Ну я изобразила жестом куклу на руке. И поняла, что сморозила что-то чудовищное. Он бросил руль. Стал рассказывать мне, что Петрушка – это трикстер, который родился еще в цивилизации майя. Целую лекцию прочел! Москва стояла, мы два часа ехали, я опоздала куда только возможно было опоздать, но была совершенно очарована этим человеком, с головой погруженным в свое искусство, в этих кукол. И мне пришло в голову – а я уже приступала к работе над романом “Белая голубка Кордовы”, – что когда-нибудь надо подумать о кукольниках. Они сумасшедшие – и это прекрасно.

С. С. В рассказе “Уроки музыки” вы пишете: “Мне велено было играть. Я заиграла Шестую сонату Бетховена… и, по-видимому, от страха сыграла ее неплохо. Дама с шопеновским профилем подтвердила, что «девочка музыкальна», и участь моя, несчастная моя участь, была решена”. В этом отрывке слышится как будто легкая неприязнь к Бетховену…

Д. Р. Не помню, где я читала недавно, что некий литературный герой отрицает Бетховена за какую-то явную напористость музыкальной фразы и предпочитает Моцарта. Когда надо выбирать, кого слушать, Бетховена или Моцарта, я почему-то всегда склоняюсь к Моцарту или Баху. По-видимому, что-то во внутренней структуре их музыки меня больше успокаивает.

С. С. Как вы считаете, нужно ли учить музыке с детства? Ведь неизвестно, как потом сложится карьера.

Д. Р. Музыке нужно учить обязательно. Сложится карьера – не сложится, при чем тут она? Не все же население земли должно профессионально заниматься музыкой. Но даже если человек не станет профессиональным музыкантом, ясно, что он будет более глубок – у него разовьется еще одна область чувств, где он, возможно, в тяжелые моменты сможет скрыться и спастись.

С. С. А есть ли в музыке то, чего нет в литературе, на ваш взгляд?

Д. Р. Я могу прослезиться от какого-то сильного литературного произведения, а могу просто долго думать над ним, но, когда прихожу на концерт, у меня всегда одна и та же реакция. Первые же звуки музыки вышибают слезы, не важно, что исполняется. Что-то происходит с душой. По-видимому, на каких-то ее тонких уровнях музыка для меня значит гораздо больше. Может быть, потому, что слова, как ни самонадеянно это звучит, мне подвластны, а музыка – нет, в этой сфере я не достигла того, чего хотела бы достичь. Возможно, это скорбь по упущенным возможностям или, скажем так, биографическая тоска. Не знаю, как это объяснить. Но я так чувствую.

Мой муж художник и дочь-археолог –