Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова

“Двухголосие”. На музыку Pink Floyd.

“Анна Каренина”. На музыку П.И. Чайковского.

“Чайковский. PRO et CONTRA”. На музыку П.И. Чайковского.

“Красная Жизель”. На музыку П.И. Чайковского, А. Шнитке, Ж. Бизе.

“Роден”. На музыку М. Равеля, К. Сен-Санса, Ж. Массне.

Андрей Кончаловский

Почерк Кончаловского

Я давно знакома с Андреем Сергеевичем Кончаловским, но при огромной и, надеюсь, взаимной симпатии вне стен телестудии лично никогда с ним не общалась. Всемирно известный режиссер Андрей Кончаловский начинал свой путь как музыкант, и, когда я пригласила его в программу “Нескучная классика”, он сам предложил мне: “А давайте поговорим о пианизме!” И я, конечно, с радостью ухватилась за эту идею!

Кончаловский пунктуален, учтив и элегантен во всем, от манеры одеваться с небрежным европейским шиком до характерной пластики красивых рук с длинными пальцами пианиста, особенно заметной, когда, задумавшись, он поправляет очки или держит чашку.

Перед съемкой, пока операторы выставляли свет, Андрей Сергеевич обратил внимание на лежащую передо мной тетрадку moleskine c заметками, необходимыми для беседы, и удивленно воскликнул: “Какой у вас красивый почерк!” Это было особенно приятно, потому что я сама всегда обращаю внимание на почерк человека – проявление индивидуальности, всё больше нивелируемое наступившим временем компьютерной унификации.

Потом Кончаловский вытащил из нагрудного кармана пиджака перьевую ручку, поделился наблюдениями, какими чернилами и на какой бумаге приятнее писать, и пустился в рассуждения о наклоне букв, иллюстрируя свой рассказ фразами, записанными в моей тетрадке… Мы начали снимать, и до самого финала меня не покидало желание попросить эту ручку на память. Но я сдержалась. Остались только образцы почерка в тетрадке и запись нашей беседы.

Разговор 2012 года

САТИ СПИВАКОВА Хотелось бы для начала сформулировать, пусть и достаточно условно: чем же истинный пианизм отличается от…

АНДРЕЙ КОНЧАЛОВСКИЙ …от фармацевтики. Мой дедушка и мама называли фармацевтами тех пианистов, которые играют быстро, громко и очень-очень подвижно, но все отмерено, как в аптеке. Думаю, настоящий пианизм подобен любому искусству. Взять, скажем, скульптуру. Дайте каррарский мрамор пяти или шести великим скульпторам. Мрамор будет тот же, а скульптуры все разные. Причем у разных скульпторов даже мрамор будет приобретать разные качества.

С. С. Чтобы понять различие в игре великих пианистов, можно вспомнить слова Генриха Нейгауза: “В музыке всё имеет большое значение. Подумайте о мелких нюансах. Они очень важны. Не делайте ничего против автора и помните, что, как говорил Л. Толстой, в искусстве «чуть-чуть» – важно”.

А. К. Это правда. Горовиц плоскими пальцами играет. У Нейгауза пальцы ласкают, ласкают. У Володи Ашкенази, как у Гульда, – все пальцы как молоточки. А это школа Иозефа Гофмана, великого пианиста начала ХХ века, создавшего школу пианизма. Он говорил, что нужно сесть в ванну с водой, опустить руки в воду и освободить их, и тогда руки начинают плыть. Вот в таком состоянии и нужно играть.

Или, скажем, высота по отношению к клавишам. Каждый пианист сидит по-своему. Почему? Какая, казалось бы, разница? Но один должен сидеть выше над клавиатурой…

С. С. …а другой ближе к ней.

А. К. А Гульд вообще сидел внизу.

С. С. Гульд везде возил с собой свой стул. А Горовиц – рояль.

А. К. И Рахманинов всегда возил с собой рояль Steinway.

С. С. О Гульде мне Бруно Монсенжон рассказывал. Гульд говорил, что должен непосредственно слышать каждую клавишу, как бы с ней соединяться.

А. К. Гульд был настоящий сумасшедший! Как и Софроницкий. Когда я говорю “сумасшедший”, это не значит “неумный”.

С. С. Скажите, что такое – Гульд?

А. К. Как все гении – отдельный остров в этом океане чувства, эфемерного, неуловимого, какое и являет собой музыка. Абсолютно абстрактное искусство, которое непонятно как творится. Какое-то дребезжание звуков – вот что такое музыка. Вибрации. А каждый слушает, и у него возникают конкретные ощущения. Один маму вспоминает, другой – жену, третий – ребенка, четвертый – океан, пятый – еще что-то…

С. С. Вы начинали как музыкант, учились в Центральной музыкальной школе, потом в училище, два года проучились в консерватории. Почему вы по этому пути не пошли? Не захотели?

А. К. Да нет, таланта не было. Со мной учились Наум Штаркман, Михаил Воскресенский, Володя Ашкенази – все в одном классе у Льва Оборина. Дима Сахаров, великий музыкант, уровня Владимира Владимировича Софроницкого, к сожалению, рано ушел из жизни… Я учился с людьми, которые брали, например, “Хорошо темперированный клавир”, открывали наобум страницу и смотрели на нее минут пять. Потом закрывали и начинали играть. А мне неделю надо было, чтобы выучить. Они всё быстро запоминали, а после спорили, “какое противосложение и как линии проходят”. Я просто понял, что мне лучше в музыку не лезть. Я не чувствовал себя свободным, каким почувствовал себя в кино, во ВГИКе, в работе с людьми, а не с музыкой.

С. С. Коль скоро вы упомянули Софроницкого, давайте о нем поговорим. Знаю, что вы его чтите. Вы слышали его вживую?

А. К. А как же!

С. С. Мне это особенно интересно, ведь Софроницкий записываться не любил, говорил о записях “это мои трупы”.

А. К. Софроницкий в этом смысле был настоящий сумасшедший. Он никогда не играл одинаково. И всегда играл, будто импровизируя, порой импровизировал целые концертные программы. А поскольку Софроницкий был культовой фигурой, у него было множество фанов: набивался полный зал людей, которые знали каждую ноту, что он играл до этого. Но его величие напоминает немножко, как ни странно – хотя они совершенно разные, – величие Гленна Гульда. Оно непредсказуемо, но логично – как большое искусство. Среднее искусство – предсказуемо и логично, а бездарное искусство предсказуемо и нелогично. Вот великий Софроницкий был именно таким: всегда непредсказуемым и строго логичным. Хотя акценты он расставлял зверские. И особенно это чувствовалось, когда он играл Скрябина.

С. С. А он какой был в жизни – угрюмый?

А. К. Смурной, сумасшедший, пьющий. Пил вина много. Помню, мы с мамой пришли к нему на концерт, поднялись в артистическую. И мама говорит: “Володя, Вовочка… Что-то ты сегодня бледный очень”. Он встал, подошел к зеркалу, посмотрел на себя, лег на кушетку и сказал: “Я умираю”. Мама страшно расстроилась, мы вышли в зал. Софроницкий не выходит десять минут, двадцать. Появляется конферансье и говорит: “Владимир Владимирович играть не может, он себя плохо чувствует. Концерт отменяется”. У-у-у, шорох. “Ну, если вы подождете немножко, то, может быть, он выйдет”. И мы