Рембрандт - Гледис Шмитт

Ян, понимая, что мать права, нехотя кивнул.

— И все же ты могла бы послать к нему других — членов твоего попечительского совета, родственников, друзей…

— Поверь, дорогой мой, я уже пробовала это сделать.

— Позор, что кто-то должен добывать ему заказы! Клиентам следовало бы осаждать его.

— В том-то и беда, что многие осаждали. И это было не слишком давно, во всяком случае, не так давно, чтобы они забыли, как он вел себя.

Как он вел себя!.. Девочке полагается одергивать юбки, мальчику понижать голос, слуге негромко кашлянуть, перед тем как войти в комнату — вот к чему сводятся ее нравственные правила!

— И как же, по мнению тех, кто недостоин его, вел себя великий мастер? — ледяным тоном осведомился Ян.

— Мягко выражаясь, несколько высокомерно. Одним он посоветовал заглянуть к нему через несколько лет. Другим дал понять, что вовсе не склонен их видеть. В свое время он отказал Амалии ван Вилик. Сейчас я пыталась уговорить ее, но она обижена, и у меня ничего не вышло, что весьма досадно — Амалия заплатила бы щедро.

— Опять деньги!.. Ведь у этой отвратительной истории в Стрелковой гильдии тоже была денежная подоплека. — И Ян снова почувствовал тошноту, вспомнив о монетах, рассыпанных среди праздничных блюд.

— Врагов у него больше, чем я думала, и боюсь, что ему нужна более солидная поддержка, чем заступничество Тюльпа, твое и мое.

Ян прикусил губу и подумал о членах попечительского совета, среди которых его мать будет из милосердия искать возможных заказчиков, об этих напыщенных мужчинах и суетливых женщинах, бестолково, хоть и благонамеренно сующихся друг другу под ноги в своем гражданском рвении творить добро.

— А его коллеги? Почему они не защищают его? — спросил молодой человек.

— Коллеги? — Госпожа Сикс опустилась на стул, рядом с пронизанными солнцем занавесями, и растерянно почесала голову. — Если ты имеешь в виду людей искусства и науки, то тебе самому и отвечать на этот вопрос — ты ведь тоже ученый и литератор. Во всяком случае, я с радостью устрою вечер и приглашу на него всех, кого ты назовешь, если только ты считаешь, что это пойдет на пользу господину ван Рейну.

Люди искусства и науки! Ян перебрал их всех и отказался от этой мысли. Один пресмыкается перед фон Зандрартом; другой вечно ездит к мейденцам и проводит все воскресенья в продутом сквозняками замке Хофта; третий не раскроет рта, пока Иост ван ден Фондель не скажет ему, что́ говорить. Все они питают давнюю и глубокую неприязнь к художнику, а тут еще этот дурачок, ученик Рембрандта Хаубракен, окончательно испортил дело заявив, что рядом с картиной, изображающей отряд Баннинга Кока, все другие полотна в зале Стрелковой гильдии, включая работу фон Зандрарта, выглядят игральными картами. Увы, могущество мейденского кружка так же незыблемо, как богатство и влияние семейства Сиксов…

— Я сама принимаю в нем участие. Кстати, ты и познакомился-то с ним через меня, не так ли? Обещаю тебе сделать все, что в моих силах. Я буду вести разговоры с людьми насчет заказов и устрою вечер, как только ты скажешь.

— Вечер — это нелепость.

— Вот как? А мне казалось, что разговор о нем начал именно ты.

Ян смутился — он никак не мог припомнить, кто из них первым выдвинул эту мысль.

— Делай как знаешь, — бросил он и направился к двери.

— Ты идешь работать над пьесой, дорогой мой? — спросила госпожа Сикс, когда Ян уже взялся за ручку.

— Нет, я к Тюльпу.

— Хочешь поговорить с доктором насчет господина ван Рейна? Я бы на твоем месте подождала вечера: ты вряд ли застанешь его сейчас дома.

— Не знаю, дома он или нет, но прогулка успокоит меня — с горечью ответил юноша.

И когда он, закрыв за собой дверь, вышел в прихожую, ему с трудом удалось подавить в себе желание ударить ногой по красивой деревянной панели. Он понимал, что, оставшись одна, мать смеется сейчас над ним — смеется любовно, нежно, снисходительно покачивая седеющей головой, но смеется.

К исходу зимы любой дом приобретает мрачный вид — так всегда утверждали и мать, и Лисбет, и Саския. Только основательная весенняя уборка может избавить жилище от пятен грязного талого снега на плитах пола и коврах, от сажи, которая, несмотря ни на какую тягу, летит из трубы, от дыма, вырывающегося из камина. В феврале у любого дома вид мрачный. Но настолько ли мрачный? — спрашивал себя Рембрандт в этот унылый воскресный вечер, расхаживая взад и вперед по залу, которым пользовались теперь только ученики, когда он сажал их делать наброски со статуи Калигулы или рисунки с картин Рейсдаля и Браувера. Был ли на Бреестрат или даже во всем Амстердаме еще один такой же мрачный большой дом, как этот?

Разве так полагается, чтобы с потолка свисала паутина? Почему в очаге камина, топившегося целых две недели тому назад, до сих пор лежит зола? Неужели некому счистить пятно желтой охры с ковра? Сколько времени не смахивалась пыль с картинных рам? Стекла красивых окон со свинцовыми переплетами закоптели так, что дождь, ливший на улице, казался сквозь них еще тоскливее.

Рембрандт перехватил свое изображение в зеркале, которое они с Саскией когда-то купили для маленькой прихожей. Поседевший, непричесанный… «Боже мой!» — воскликнул художник, вспоминая, насколько пристойнее и разумнее проводил воскресные вечера Хармен Герритс. Взгляд его упал на вырезанное из мрамора красивое старинное ведерко для охлаждения вина, которое стояло на золоченом столике. Пришлось ли им с Саскией хоть раз набить ведерко снегом и сунуть в него драгоценную бутылку? Рембрандт так и не мог вспомнить… Теперь же — при виде этого зрелища кровь бросилась художнику в лицо, жилы на шее вздулись — в нем валялись дырявые чулки, подушечка с торчащими в ней иголками, мотки шерсти и катушка ниток.

Уколов пальцы, Рембрандт вытащил из ведерка весь этот жалкий хлам и, роняя на ходу отдельные вещи, направился в маленькую гостиную, где, как он и предполагал, домочадцы, словно крестьяне, сидели втроем без свечей, довольствуясь тусклым огнем очага.

— Что стряслось, ваша милость? — спросила Гертье.

Маленькая Клартье встала и подошла к ней.

— Их милость подобрали старые чулки, которые вы собрались чинить, а потом забыли, госпожа Диркс.

— Где же это я их оставила? Ах да, в зале.

— Но они лежали в ведерке для охлаждения вина. Понимаете, Гертье, в ведерке!

— Прошу прощения, ваша милость. Я понимаю, что там не место для них, но я думала, что они не помешают. Там их не увидят — у нас же никто не бывает.

— Ведерко для охлаждения вина — это вам не корзинка для старых чулок. Стоит ли покупать итальянский мрамор ручной работы, чтобы держать в нем старые чулки? — бросил художник, чувствуя, что глаза у него выкатились и жила на лбу надулась. — Если в доме не толпятся гости, это еще не значит, что в нем можно устраивать свинарник.