Под городом Горьким - Василь Ткачев

Машка согласилась:

– Как уже получилось, так и хорошо.

Она села на табуретку, вздохнула. Потом долго смотрела на Канавщика, и на ее глазах заблестели слёзы. Машка застеснялась их, украдкой смахнула пальцами, поднялась, тихо прошептала:

– Я пойду. Хату ж кинула... кормить надо... а потом забегу... в печку дров еще подкину. Полежи... тебе покой нужен... тишина...

Канавщик ничего не ответил. Он слышал, как заскрипели двери, как за ними пропали где-то в темноте двора шаги женщины. Закрыл глаза... Боже! Боже! Не так, не так хотелось дожить свой век. Совсем не так. Но что поделаешь теперь? Поздно что-то менять – в особенности то, что зависит совсем не от тебя самого.

Канавщик заплакал. Слезы, соленые и теплые, катились по щекам. Заплачешь: один остался. Ни жены, ни детей, ни... брата. Да-да, и брата, считай, нет. Ну что он там, Федор, в том Омске, в котором Канавщик ни разу даже не бывал? Отрезанный ломоть. Потерянный, считай, навсегда. Не приезжал даже, когда умерли мать и сестра Роза, отбивал, правда, короткие телеграммы: не могу, учения... А учения у него там или что-то еще – один он, Федор, и знал. Последний раз виделись лет двадцать назад, когда парализовало мать, тогда они в Лосевку приехали оба – по вызову сестры, она с ней жила. Виктор еще не был канавщиком, он работал в Могилеве на «Строммашине», имел хорошую квартиру, красивую жену и годовалую дочь. А потом – надо же такому несчастью случиться – не стала ходить и Роза. Что делать? Как жить дальше? Вот тогда брат и написал: поскольку человек он армейский, то о возвращении в деревню не может быть и речи. Давай, дескать, ты, Виктор, берись... живешь же рядом, а я в долгу не останусь. Он и уволился. Раз в неделю приезжал к семье в Могилев, приезжала иногда к нему и жена. А потом он не поехал, она не приехала... Была семья, одним словом. Давно. Дочь, правда, не забывала отца. Это позже Канавщик сообразил, почему приезжала она к нему: деньги нужны были малышке, только они.

Как бы в знак компенсации, что брат потерял все, что имел в городе, Федор зафрахтовал за Виктором квартиру в Омске. Однокомнатную. А может, и соврал. Писал, однако, писал, что ждет дожидается его жилье... Канавщику не было даже возможности съездить в тот Омск и хоть одним глазом глянуть на квартиру, если и впрямь она есть: хватало забот в деревне, как только выдюжил – одному Богу известно.

И вот он один. Сестра умерла в этом году, летом, почти пятнадцать лет пролежала в кровати. Канавщик заметно сдал: поседел, сгорбился, и, когда-то красивый парень, похожий на Алена Делона, стал незаметным стариком.

... В сенях послышались шаги, и вскоре в дом ворвалось облако холодного воздуха. Это вернулась Машка.

– Ну, как ты тут?– поинтересовалась она и сразу же направилась к печке. –Погорело все. Сухие дрова. Как порох.

– Прошлогодние,– подал голос Канавщик.

– Оно и видно. К этим дровам да брикету бы.

– Нету. Все деньги на похороны истратил...

– Может, съел бы чего? Я поставила ужин готовиться, то и тебе принесу. Мой в Могилев поехал к дочери. Жду, должен на ночь вернуться. Посижу возле тебя. Я бабам сказала, придут и они... управятся только...

– Не надо было бы...– подтянул одеяло, которое одним краем сползло на пол, Канавщик.– Наделал я вам забот...

– С каждым может быть...

– Видать, уже не умру... буду жить, видать... А испугался... Вру, однако: не успел испугаться. Жить захотелось еще более... Жить!..

– А в тот Омск поедешь?

– Не-а, поздно... Раньше если бы...

– Я бы поехала,– с нескрываемой грустью в голосе сказала Машка.–Мне, сколько и живу, в город хочется. Как есть голодному... А город ко мне почему-то задом повернулся.

– Надо было тебе сразу после школы передом к Мишке не поворачиваться,– с укоризной произнес Канавщик и сразу сообразил, что ляпнул не то, не нужно было бы.

Однако Машке его слова понравились, она ухватилась за них, как утопающий за соломинку:

– А к кому мне было повернуться? К кому? Приспичило, зачесалось, а никого поблизости... один Мишка, лапсарь. Вот к нему и кинулась в объятия. А если бы ты был, то я и к тебе бы... охотно бы... не задумываясь!..

– Ты, Машка, просто человек хороший... как своя ты... с тобой бы я не смог... я в этом разборчивый... лишь бы с кем не способен был...– промямлил Канавщик.

У Машки зарделись щеки:

– А что, хороших – не надо любить?.. Только шваль разную? Где она, твоя хорошенькая, твоя красавица? Краля та городская, с ногтями накрашенными? Только что-то я сижу здесь, с которой ты бы не смог, а не она. А?

– Прости, Маша.

– Все красивых выбираете. А я бы, Витя, с тобой в Омск поехала.

Канавщик повернул голову, встретился глазами с Машкой:

– Шутишь?

– Я? Я что, не могу маникюр тот чертов сделать? Я...я...я... – и Канавщик видел, как женщина спрятала лицо в ладонях, а плечи ее часто начали вздрагивать.– Прости и ты меня, Витя... Что это со мной? Затмение нашло никак... Не знаю, как получилось. Нагородила лишь бы чего.

– Поехали, Машка. Поехали в Омск. Пожила с Мишкой, поживи со мной, если хочешь. Жить можно, видать, с человеком, которого и не любишь особо?..

– Хватит, что я тебя люблю!– вырвалось у Машки. – А где ты видел такое, чтобы со стороны обоих любовь была одинаковая?

– А чего же ты раньше мне не сказала ничего? Когда я здоров был, помоложе немного?

– Не решилась, дуреха!

– А мне как раз женщина и нужна была... важнее, чем та квартира в Омске.

Машка прильнула к Канавщику, погладила его белый, как снег, чуб, чмокнула в щеку.

В дверь кто-то начал ломиться.

– Тимка,– сказал Канавщик.

– Не пущу!– Машка отвернулась от Канавщика, набросила защелку на двери. – Никого не пущу! Я бы, Витька, в Омск не поехала... Это я так сказала... больно далеко он, тот город... Больно чужой он... Дрова догорят, еще подкину... – и вот он, твой Омск, глупый! Это я про себя так сказала... Вишь, ожил... Глаза красивые у тебя... голубые... а завяли... погасли... Я не только печку, я и тебя, Канавщик ты мой, разожгу... Были бы дрова... А Тимка ломится, паразит! Не пущу-у!

Позже Канавщик все же написал брату Федору в Омск: дождался конца всех, досмотрел старых и беспомощных, готов приехать на постоянное место жительства в Омск. Написал просто так, от нечего делать.

Брат не ответил.

СИНОПТИК

Если и обращаются другой раз сельчане к Егору Цыбульке, то всегда с одной просьбой – какая, уважаемый, там у нас погода на горизонте? Что день завтрашний готовит? Не поленись – объясни. Нет, Егор не смотрит на небо, не приставляет козырьком руку ко лбу, а определенное время молчит –собирается, конечно же, с мыслями. Затем неторопливо начнет мастерить самокрутку, набьёт в ножку крепкого табаку, глубоко и смачно затянется, крякнет от удовольствия.

– А что нас ждет? – посмотрит на того, кто интересовался.– Много чего ждет. Хочешь знать? И ты, гляжу, как все... Ну-ну. Что с вами поделаешь!.. Обещал не заниматься больше прогнозами. А то, чувствую, по шапке дадут... Но – слушай. Так и быть. Земляку не могу отказать. Только – ша! По секрету скажу...

И начнет рассказывать Егор не о том, будет ли завтра снег или дождь, гроза или солнце, а станет рассуждать про жизнь, будет вгрызаться в нее, как тот шахтёр в слой породы, и обязательно про политику сыпанёт: давать прогнозы, так давать не жалея! Разве ж мало их, тех прогнозов, в его голове, на которой когда-то были густые, как смоль, волосы, а сегодня надежно – словно приклеилась – сидит на лысой сверкающей площадке кепка-восьмиклинка: в ней выдавал он еще, помнится, прогноз, долго ли продержится у нас сухой закон. На тот счет он заявил тогда убедительно, твердо: «Долго у нас ничего не бывает». Прогноз состоялся, авторитет Егора вырос, ему дали прозвище: «Синоптик». Закрепиться на этой общественной должности помог опять же Горбачев, ведь на удивление точный прогноз выдал он и о нём: «Говорит много. Натолчет лишнего. Больно близко к народу стоит, липнет аж к ним, не держит расстояние. Руководителю так нельзя. Люди на голову сядут, дай только послабление». Как в воду глядел Егор. Не ошибся, когда и у нас выбирали первого президента: «... Ведь я буду за него голосовать».

Проголосовал – и угадал. А это – опять же!– не лишь бы какие баллы к прежним.

– Ты б, Егор, за свои прогнозы погоды на жизненном фронте плату брал, – посоветовал ему как-то сосед Тимка.– Глядишь, и мне бы перепало кое-что. На сто граммов. А?

На такое предложение Егор только сморщился:

– Сам не пью и тебе не советую. Синоптик должен вести трезвый образ жизни, а то облажаюсь... Чего не наговоришь, хлебнув? Много кто, хлебнув, становится синоптиком. А проспится – и пшик... Вот так.

Тимке, или еще кому, ничего не оставалось, как поджать хвост и оставаться при своих интересах.

На той неделе не повезло Синоптику – простыл. И где, казалось бы, тот вирус ухитрился застать его врасплох? На ровном месте, можно сказать, поскользнулся. Солнечно, тепло на улице. А, вишь ты, подкралась болезнь, подстерегла.