П-М-К - Максим Жуков

Держался на ногах с видимым трудом,

и общался с окружающими преимущественно

при помощи междометий;

среди этих окружающих был и

невозмутимый

Дмитрий Александрович…

Я сидел в середине маленького

зрительного зала, ожидая

начала вечера. (Надо отметить,

что пришел я на этот вечер

с глубокого похмелья, — в таком состоянии

пьяные люди обычно вызывают у меня

смешанное чувство — отвращения и

жгучей зависти).

ОН сел — конечно же! -

у меня за спиной,

путаясь в своих междометиях,

постоянно одергиваемый

какой-то девушкой

(видимо, его спутницей)

откровенно хиппейского вида.

Пригов начал чтение.

Читал, заглядывая в тетрадку,

слегка заикаясь, делая небольшие,

но многозначительные паузы.

ОН сидел тихо. Очень тихо.

Удивительно тихо,

изредка выдыхая в мою сторону

облако пиздопротивного перегара.

И тут!

в момент, когда Дмитрий Александрович

зачитывал один из своих наиболее удачных

концептуальных текстов (там, где у него клинтон

рифмуется с клитором),

в этот святой для всех собравшихся момент ОН

снял свою ковбойскую шляпу и надел

на мою голову…

Я тоже был со спутницей, если бы не она,

все закончилось бы тривиальным мордобоем

с обязательным выдворением нас из зала.

Я вернул ЕМУ шляпу, надев ее прямо на очки;

наши спутницы растащили нас по местам

и призвали в один голос

обратить внимание на Пригова,

который уже начал настороженно поглядывать

в нашу сторону.

Говоря на корявом языке милицейского протокола:

«Происшествие удалось предотвратить».

Уже на выходе один знакомый,

прикуривая от моей зажигалки,

На мой вопрос:

— Кто этот мандалай?

Небрежно ответил:

— Ванька Жданов, метафорист.

Так вот оно, значит, как — ИВАН ЖДАНОВ:

«Но больно видеть, что душа поката,

окружена экранами сплошными,

где что-то происходит подставное,

и ничего не видно из-за них.

Смерть подражает очертаньям жизни,

И речь в проказу вбита запятыми,

И непривычно видеть эти тени

От внутреннего солнца в нас самих».

Да…надо же так наклюкаться,

Да еще на творческом вечере у Пригова.

Бог с ним,

бывает… Поэт в России -

буду бля! — поэт…

…Примерно десять лет спустя

я участвовал в кулуарном пожирании хани,

которое осуществлялось в буфете одного

довольно известного столичного театра.

Отмечали премьерный показ пьесы Владимира Сорокина

«Щи».

Сорокин был с женой и с Дмитрием Александровичем Приговым.

(Пригов, впрочем, после просмотра спектакля на банкет не остался).

Вел себя Сорокин весьма сдержанно,

выглядели они с женой

респектабельно и

предельно буржуазно.

Меня представили:

— Вот тут у нас актер, бывший…Стихи, понимаете ли, пишет…

тоже, — в каком-то смысле, — литератор…

Выпили. Посидели. Вскользь обсудили трудности

применения инвективной лексики

на театральной сцене…

Пьян я не был.

Очков от роду не носил.

Шляпы ковбойской у меня на голове

не наблюдалось.

В общем, навряд ли он меня запомнил,

и уж точно вряд ли что-либо обо мне

напишет…

А жаль.

Очень жаль!

Надо было наебениться

до полного

с

р

а

к

о

п

а

д

е

н

и

я

и хотя бы шапку свою

(вязаную!)

ему на голову!

Да ладно,

чего уж там…

Проехали.

Третья степень

Нас бросала молодость

Под лежачий камень

Нас водила молодость

Строем по нужде

— СССССУУУУУУКККККИИИИИ!!!!! ССССУУУУУКККК…

Он орал во весь голос, яростно и, надо сказать, небезуспешно отталкивая двух худеньких низкорослых санитаров, вцепившихся ему в голые, покрытые лагерными татуировками руки. На правом предплечье, где у него красовалось намеченное тремя волнистыми линиями море с встающим из него символическим полукругом солнышка и парящей в виде жирной размашистой галочки птицы, синела выполненная крупными печатными буквами стандартная кривобокая надпись:

ЛЮБЛЮ СВОБОДУ

КАК ЧАЙКА ВОДУ.

Докторская кушетка, вытертый напольный линолеум, кафельная плитка, белые халаты запыхавшихся санитаров — все, буквально все было забрызгано мелкими каплями крови. Кровь эта сочилась из множественных порезов, протянувшихся по разукрашенной церковными куполами и блядскими женскими ликами широкой спине, разбушевавшегося не на шутку пациента.

— Чего это он?

— Да бабу свою увидел, вон она в коридоре сидит, расслабляется. Менты ее с собой привезли. Сказала, что если до больницы не подбросят — протокол им не подпишет.

— Какой протокол?

— О задержании. Там от нее еще заявление нужно…В общем, мордобой из-за нее мужики замутили…из-за «красавицы». Один уже в отделении сидит, другой — вот тут нам концерты устраивает…

На узкой колченогой скамейке, в самом конце больничного коридора сидела растрепанная полупьяная женщина, сорока с лишним лет, с большим наполовину разорванным целлофановым пакетом, из которого торчал меховой рукав зимней мужской куртки.

— Было б из-за кого! — резюмировала дежурная медсестра и пошла в сторону пары стоящих с равнодушными мордами возле окошка регистратуры сержантов милиции.

— Эй, наряд! Помогли бы уголовника своего утихомирить, а то санитары наши не справляются.

И тут до Миши Тюлина, новоиспеченного сотрудника санпропускника, только что заступившего на сутки и мило беседовавшего с дежурной медсестрой, одновременно созерцая отчаянную борьбу санитаров с окровавленным мужчиной,

вдруг,

со всей неизбежной ясностью внезапно случившегося несчастья,

совершенно отчетливо и определенно — дошло:

надо же помочь! Это же теперь моя работа — с мудаками всякими валандаться…

Миша поспешно кинулся на помощь, но, к своей глубоко затаённой радости, опоздал…

Мужик успокоился сам, присмирел и под строгим надзором старшей санитарки тети Симы (известной хабалки и матерщинницы) начал снимать свои забрызганные кровью и порванные на коленях спортивные штаны.

Около трех недель назад, перед тем как устроится на эту незавидную должность, Миша Тюлин принял самое серьезное, самое ответственное решение в своей жизни: он решил бросить писать.

Начав лет в тринадцать с корявых подражаний Пушкину, Лермонтову, Некрасову, и, как это ни покажется странным, Надсону и Кольцову, к двадцати трем годам из жалкого эпигона и плагиатора он вырос в самостоятельную поэтическую единицу, варварски плененную и изломанную, как большинство современных талантливых поэтов, беспрецедентным и всепоглощающим влиянием Иосифа Александровича Бродского (этот всемирно известный нобелевский лауреат — мир его праху — повлиял на литературную ситуацию конца ХХ века гораздо пагубней и масштабней, чем в свое время «наше все» на «П П П» (поэтов пушкинской поры), до сих пор фигурирующих в различных хрестоматийных изданиях под этой позорной аббревиатурой).

— Молодой человек, Вас можно попросить об одном одолжении? — голос у подруги разбушевавшегося уголовника был на редкость приятный и доверительный.

— Конечно. Что вы хотели?

— Как Вас зовут?

— Михаил.

— Не могли бы Вы, Миша, — она кивнула на прикрытые двери процедурной, где толстый флегматичный медбрат заканчивал накладывать швы на окровавленную спину ее агрессивного друга — передать этому ревнивому блюстителю моей нравственной чистоты вот этот пакет — с его шапкой, курткой и шарфом. Видите ли, на улице мороз, а забрали его — как бы это поинтеллигентней выразиться — почти в чем мать родила. Замерзнет же, пока до дому добираться будет…

— А где он живет?

— У меня…

— Ясно. Давайте, я передам.

За больничным окном, на широком уличном карнизе, уже вторую неделю чернел силуэт околевшего на морозе сизого голубка, слегка припорошенный редким январским снежком.

Зима в этом високосном году выдалась суровая. «Надо бы хоть с окошка убрать» — подумал Миша, но рамы были прочно заклеены, форточка не открывалась, а если попробовать с улицы — слишком высоко, не дотянуться, да и вообще — как всегда было лень и не до этого.

Процесс формирования СВОЕГО голоса, обретения СОБСТВЕННЫХ, только ему свойственных поэтических интонаций на фоне многочисленных заимствований и изощренных, тщательно замаскированных звукоподражаний, Миша, почти не комплексуя, определял для себя как процесс крайне мучительного, но совершенно необходимого ученичества; он любил сравнивать его с обучением плаванию или, скажем, езде на двухколесном велосипеде. Сколько бы тебе не объясняли и не вдалбливали в голову, как нужно отталкиваться, садиться, начинать крутить педали и удерживать руль — пока ты не почувствуешь ход, не ощутишь равновесие и не поймаешь баланс — ты не поедешь. Слова здесь бессильны. Необходим творческий прорыв: ощущение того, что ты на коне. И несмотря на неправильную посадку и виляющее переднее колесо — ты едешь! Едешь сам. Без всякой посторонней помощи и абсолютно бесполезной инструкторской болтовни.