П-М-К - Максим Жуков

Моя радиостанция громко щелкает и, в рваном измордованном радиоэфире, заглушая многочисленные помехи, тревожно звучит кодовое словосочетание: «Внимание: двадцать третий на шестом».

— В хвост заходит, козлина. Значит, пока до нашего поста дойдет, минут десять у нас есть, — подытожил выбежавший из магазина с банкой «Джин-тоника» Роскошный.

— Я встречать его пойду. Ты давай тоже подтягивайся.

— Я сейчас. Только во двор ее отведу. Пусть на лавочке посидит. Нас подождет.

Геннадий Иванович Вернигора, как всегда, опоздал на утреннее построение. Он работал в должности заместителя генерального директора чуть ли ни с первого дня основания этого охранного предприятия, предварительно оттрубив свои законные двадцать пять лет в вооруженных силах, из которых уволился в запас, кажется, в звании подполковника.

Я никогда не видел его в военной форме, но даже издалека, даже по походке в нем сразу можно было определить кадрового служаку. Знаете, как бывает — вроде и пиджак на человеке ладный гражданский, и водолазка светло-голубая, и джинсы по последней моде, а все равно — впечатление такое, словно человек этот в офицерскую «парадку» упакован. И дело тут не в какой-то особой строевой осанке или безукоризненной армейской выправке — просто дерево оно и есть дерево, во что его ни одень.

Геннадий Иванович Вернигора к тому же внешне являлся как бы наглядной иллюстрацией своей уникальной фамилии: кряжистый низкорослый мужчина плотного телосложения, похожий на подножие той самой горы, которую необходимо вернуть на прежнее, только ей присущее, место…

Вот он стоит передо мной и внимательно изучает мою скорченную специально для него приторно-фальшивую физиономию стопроцентного «терпилы».

— А где напарник твой? Как его… Заполошный?

— Роскошный, Геннадий Иванович.

— Ну да, ну да. Где он?

— Вон он бежит; у метро за порядком приглядывал.

— Смотрите тут у меня. Чтоб без происшествий! Без водки. И без баб. Службу нести — не жопой трясти!

— Знаем, Геннадий Иванович, будем стараться.

Роскошный поспешно приближается и, сделав на ходу идентичную моей «терпильную» мину, всем свои видом демонстрирует полное подчинение.

Вернигора еще минут пять грузил нас разного рода распоряжениями и ценными указаниями, потом, спросив напоследок у Роскошного, собирается ли тот худеть, сухо попрощался и спустился в метро.

— Так-то, Сергун. Не только родине нужны молодые и подтянутые новобранцы, которых он привык гонять по плацам да полигонам, но и нашей охранной фирме требуются сотрудники атлетического телосложения, видимо, для того чтобы ублажать притязательный взор избалованного заказчика; повышая тем самым профессиональный авторитет нашего начальства. Конкуренция, видишь ли, капитализм.

— Перетопчутся. Мне дорог этот жир. Пойдем лучше минетчицу нашу проведаем.

Мы дружно завернули за угол и вошли во двор, где на лавочке нас должна была дожидаться, оставленная буквально на четверть часа, девица.

То, что мы увидели через миг, заставило нас сбавить шаг и умерить свой юношеский пыл. Рядом с лавочкой, на которой, развратно ухмыляясь, развалилась «наша» девица, стояла загнанная прямо на газон патрульно-постовая милицейская машина. Менты, опустив боковое стекло, вальяжно приглашали ее присесть к ним на заднее сиденье; причем, никто из них из машины выходить даже не собирался (сама, мол, подойдет — не маленькая). Девица еще чуть-чуть для вида попрепиралась и, нехотя покинув лавочку, запрыгнула в салон милицейского автомобиля.

— Все, Серега. Ушла наша уха.

— Да. Вернигора, гнида армейская, виноват. Столько времени на него потратили!

Машина тронулась и, съехав с газона, медленно стала выруливать с пешеходной на проезжую часть.

— На субботник, наверное, повезли — на круг ставить…

— Да уж, не в отделение — это точно.

Этой постоянно повторяющейся истории многие десятки, сотни тысяч лет: одна более организованная и сильная группа животных отнимает у другой менее организованной и слабосильной группы — Homo sapiens относящихся к типу Хордовых, подтипу Позвоночных, классу Млекопитающих, подклассу плацентарных, отряду приматов, семейству гоминид, короче говоря, — просто людей — принадлежавшую им по праву (на основании неписанного кодекса «первонахов»), вполне законную, и ниспосланную свыше — ДОБЫЧУ.

Патрульная машина, завернула за угол и, выехав на Волгоградский проспект, быстро скрылась из вида.

Постояв какое-то время у изрезанной и исписанной местными малолетками лавочки, мы с Роскошным, как два закоренелых лузера и мудака, понуро побрели исполнять свои незамысловатые

служебные

обязанности.

О стихах

Для того чтобы быть поэтом,

необязательно писать стихи.

Наверное, надо пояснить:

Я всегда хотел говорить с людьми именно так -

без излишней образности.

Не путаясь в силлабах,

не подыскивая

нужных рифм.

Разве можно отобразить в стихах такое, скажем,

детское воспоминание:

среди подмосковных разросшихся одуванчиков,

за стройными рядами дозревающей малины,

стоит известное всем сооружение из соснового горбыля

с выпиленной сердечком и,

как правило,

обосранной

дыркой.

Это деревенский туалет,

неотъемлемая часть

российского пейзажа.

Я иду в коротких штанишках в направлении этого

отхожего места,

сорвав по пути зеленое яблоко и

уворачиваясь от жалящих стеблей

подзаборной крапивы;

«Надо.

Давно не был.

Пришло время».

Или что там говорят в подобных случаях?

Мощным рывком открываю дощатую дверь.

И вот тебе на!

Там на корточках сидит

соседская девчушка

по имени Лилька,

которая иногда забегает к нам

пожрать малины и пострелять со мной

из самодельного игрушечного лука.

Она исподлобья смотрит то на меня,

то на яблоко у меня в руке и,

как ни в чем не бывало, заявляет:

— Ты знаешь, что есть в туалете нехорошо?

— Не знаю…а почему?

— У меня была знакомая в пионерском лагере,

она тоже ела пряники и конфеты,

когда ходила в туалет…

— Ну и что?

Лилька делает паузу и, бесстыдно

поправив трусы на щиколотках,

произносит:

— У нее от этого потом мама умерла.

Вообще-то весьма распространенное заявление

из области детской мифологии.

Все это производит на меня

чрезвычайно глубокое впечатление, и я

бормочу что-то вроде:

— Ну, и что дальше-то?

— Да ничего. Выйди, мне трусы надеть надо!

Я держу яблоко и слушаю, как Лилька аккуратно

шуршит нарезанной газетной бумагой

за прикрытой дверью.

В туалет мне как-то расхотелось.

С тех самых пор

я в такие места

с яблоками не хожу:

МАМУ ЖАЛКО!

Вот какова сила усвоенных в детстве

суеверий.

Ну и как, скажите мне на милость,

поведать такую историю

борясь с ускользающим размером

и подыскивая сочетание

миллионы раз использованных рифм?

…Самое смешное, что кто-то делает это

до сих пор…

ЦДХ

Это было на выставке

в Центральном Доме Художника

много лет назад.

Тогда разные художественные галереи

стали выставлять произведения наших авангардистов:

живопись, скульптуру;

была там одна инсталляция:

на маленьком белом постаменте

стоял старый замызганный таз

из оцинкованной жести, -

в таких тазах рачительные домохозяйки

обычно замачивали белье перед большой стиркой.

Таз был наполовину заполнен грязной почерневшей водой.

Такая вода

весной

стекает по улицам,

собираясь в лужи на

п

е

р

е

к о

с

о ё

б

л

е н н ых

тротуарах нашего города.

В тазу, в этой черной, грязной воде плавало три предмета:

морковка (покрытая двухнедельной плесенью),

ведро (пластмассовое, с такими дети ковыряются в песочницах)

и метла (вернее, грубые березовые прутья, увязанные в пучок).

Зрелище, прямо скажем — так себе…

Было непонятно — зачем все это показывать

зажравшейся художественной и

околохудожественной московской публике.

Я тогда мучительно переживал вторую,

самую большую,

влюбленность в моей жизни.

Разрыв уже состоялся.

Она,

сжалившись надо мной