П-М-К - Максим Жуков

лет может утешить меня и хотя бы частично смягчить мои душевные муки, — это странное ощущение не только моей — личной, но и

какой-то общественной, групповой вины перед этим человеком. Вина эта, по-моему глубокому убеждению, как бы

разлита в воздухе и сказывается на всем укладе нашей сегодняшней жизни.

Сейчас на сцене того самого театра идут пьесы, наполненные сложной какофонией

современных драматургических инвектив. И мне становится одновременно и противно, и как-то по-детски весело и светло, когда в зрительный зал со сцены

обрушивается

грязными напластованиями

разнузданный и филигранный

сорокинский мат.

Интересно, как Вы там себя чувствуете, Зиновий Ефимович,

на белом-белом облаке,

среди безгрешных и ласковых ангелов,

в той бескрайней и недоступной для людской брани дали,

где все равны перед Богом, -

и иудей, и эллин?

Также ли Вам необходима

трогательная («под локоток») поддержка

Вашей жены, и

пользуется ли там успехом

принесший Вам известность

и всеобщее почитание

Ваш безупречный

и запомнившийся мне

с самого раннего детства

конферанс?

Зеленая

Она приехала с опозданием.

Съемочная группа давно уже

настроила аппаратуру,

выставила свет

(театрик маленький,

сцена крошечная);

про нее снимали документальный фильм:

ВЕЛИКАЯ АКТРИСА ВСТРЕЧАЕТСЯ СО СТУДИЙЦАМИ

ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ; все в костюмах,

она при полном параде, бодро выходит

на авансцену, цветы,

восторженные возгласы,

ласковые прикосновения

юных студийцев…

С третьего дубля кое-как сняли.

Режиссер распорядился двум наиболее

привлекательным актрисам в кринолинах

под руки

с почтением

вывести ее со сцены.

Вывели

с почтением,

радостно улыбаясь.

Мне потом одна из них рассказывала:

— И правда — старый плавучий чемодан!

Я ее за руку беру, чтоб вести удобней было,

а руки прямо ходуном ходят -

у меня, у нее…

Она нам шепотом:

— Аккуратней, девочки, не упасть бы…

— А я ее боюсь! Говорят она это…

Не знаю в точности,

но слухи такие ходили.

Мне один знакомый поведал «по секрету»

(я тогда молодой был, верил всему),

что в искусстве их больше половины…

Куда им, мол, идти — семью не создавать,

детей не воспитывать,

своих…и т. д. и т. п.

Не думаю.

Их разве что треть,

да и та -

не наберется…

Просто «голубизна», как и «розовость»,

вызывают болезненный интерес

и повышенное внимание,

даже у таких испорченных людей,

как артисты.

Но не это главное.

Весь ужас в том, что старость лишает тебя не только красоты,

но и

до определенной степени

таланта,

памяти,

возможности нормально общаться с публикой,

смотреть на все ясными глазами,

не то чтобы виртуозно, но

хотя бы

отчетливо выражать свои мысли;

держаться легко и независимо,

не вызывая брезгливой жалости

у окружающих тебя персоналий.

Конечно, старость бывает разная,

но во всяком случае, лучше стареть вдали от сцены,

без теле— и кинокамер,

цветов

и фальшиво улыбающихся тебе

молодых актрис.

Мамочка

М. Горькому посвящается

Я уже не помню, с чем это было связано…

она жила в «Никулино» (у метро Юго-Западная,

с дочерью, которую все звали Вороной -

Зинаида по паспорту: отвратительное имя,

ЗИ-НА-И-ДА… Вкратце поясню:

ЗИ — неприятное сочетания букв, почти непристойного свойства;

НА — здесь: и иди ты на…(по звучанию) и пошел бы ты на…в общем, как ни крути, -

ХУЙ

в ассоциативном восприятии этого слога практически неизбежен;

и — наконец -

И-ДА: Фемида… Изида… кариатида -

декоративно-скульптурный ряд, какой-то, на общественных зданиях

начала прошлого века. И все это сосредоточено в одном имени

улыбчивой низкорослой девчушки с длинным, похожим на клюв, носом.

Конечно, прозвище Ворона как нельзя лучше

подходило к ее миловидному полудетскому лицу,

которым она — даже отдаленно! — не походила на свою мать.

Рядом с ее домом находился универсам «Диета»,

где работали мясниками и продавцами пива

мои бывшие одноклассники -

все ходили к ней

пить водку,

точнее не к ней, а — якобы — к ее дочери.

(Хотя у Вороны на тот момент был бойфренд-перепихонщик по имени

Алексий (как Патриарха нарекли, прости, Господи!),

и мы, как аристократы духа

и джентльмены,

почти ни на что не претендовали…

Обращались к ней все почтительно: МАМОЧКА, хотя выглядела она гораздо моложе своих лет, пила мало, но зато постоянно

смотрела сквозь пальцы на наше порнографическое поведение,

с похмелья (когда были деньги) ходила с дочкой за пивом,

делилась заныканными на «черный день» сигаретами…

Так вот: не помню, с чем это было связано,

но я был первым из нашей компании, кто залез

робкой рукой

под ее ночную рубашку:

знаете, — такую очень распространенную ночную рубашку,

которую обычно носят

уставшие от жизни

сорокалетние женщины.

Она как-то недолго и старомодно посопротивлялась,

потом прикрыла дверь в дочернюю комнату,

и как была, в этой своей ночной рубашке,

залезла со мной под одеяло…

это был советский секс:

в усвоенной ей с юности строгой комсомольской позе,

называемой в просторечии — бутерброд…

Мне на тот момент все это не очень подходило.

Я тогда, после двухлетнего армейского воздержания,

вообще был склонен ко всяческому

половому разнообразию;

любил, грешным делом, замутить групповушку с друзьями, — если подворачивались подходящие «по интересам» дамы;

пытался экспериментировать с начинающими проститутками

(тогда все проститутки были начинающими, кроме вокзальных),

занимался любовью с малолетками,

с подругой Вороны, например;

звали ее Регина, и было ей, на тот момент,

пятнадцать

мокрощелочных лет…

Однажды, после очередного комсомольско-бутербродного

совокупления, я, лежа с МАМОЧКОЙ рядом,

раздираемый какими-то смутными

внутренними противоречиями, спросил:

— МАМОЧКА, ты бы хоть в рот разок взяла

для разнообразия?

При всей мягкости ее характера

подобной наглости стерпеть она

не смогла:

— Может, тебе еще и в задницу дать?

Извращенец!

То есть для нее эти невинные, по сути, шалости — минет с аналом -

являлись табуированной темой

и страшным преступлением против

нравственности…

Притом что Ворона, как мне рассказывала Регина,

после их совместной поездки на ЮгА,

в солнечную грузию,

лечилась не только от гонореи (как, впрочем, и сама Регина),

но и залечивала «повреждения прямой кишки»;

причем, говоря все это, Регина смотрела на меня

светлыми,

широко раскрытыми

глазами

пятнадцатилетнего

морального

урода.

Как это все может укладываться у них в голове?

И у матери, и у дочери?

Как это все можно

отделить одно от другого

и, не замечая вопиющих противоречий,

продолжать жить дальше;

по своей гиперболе и

параболе,

каждая в своем измерении;

недалеко от метро

на окраине -

постоянно расширяющейся в сторону «Внуково»,

совершенно равнодушной

ко всему происходящему в ней, -

москвы.

Кто о ком напишет

ОН мне запомнился «в очках»,

как анекдот про три проклятых вопроса

русской интеллигенции:

1) кто виноват?

2) что делать?

3) и самый мучительный — ГДЕ МОИ ОЧКИ?!

Дело было в библиотеке имени чехова

на творческом вечере

Дмитрия Александровича Пригова

в центре москвы.

На НЕМ, кроме очков, была еще

фетровая ковбойская шляпа

с загнутыми по-техасски полями,

которую ОН принципиально

в помещении снимать не собирался…

ОН был пьян. Не просто под «мухой»

или, скажем, «на кураже»,-

ОН был в жопу!

Держался на ногах с видимым трудом,

и общался с окружающими преимущественно

при помощи междометий;

среди этих окружающих был и