Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество - Виталий Шипаков

– О князе Дмитрии, ты ж ему вчера меня продал.

Княжич сел, накинул на плечи кунтуш, после чего с обидой в голосе ответил:

– Я, Елена, не архангел и, в отличие от ваших гусар, тех, что крылья себе на спину вешают, быть похожим на архангела даже не пытаюсь. Однако в своей жизни грешной никогда не делал двух вещей – это баб да девок не насиловал и людьми не торговал. Меня от дел таких еще в младенчестве татары отучили. Они ж и храбрым воином сделали, а может быть, умелым душегубом – это как посмотреть.

И без того огромные глаза Еленки еще более расширились, затем в них заискрилась безудержная радость, но гордая шляхтянка сумела совладать со своими чувствами и печально вымолвила:

– Я не судья тебе, а пленница. С пленницей хозяин волен всяко поступать.

Ванька попытался ухватить ее за зад и вдруг почувствовал холодное прикосновение стали. Приставив ему к горлу свой кинжал, литвинка мило улыбнулась, но строго заявила:

– Никогда не смей меня брать силой, – однако тут же сменила гнев на милость и стала осыпать Ивана поцелуями, приговаривая: – Не надо, Ванечка. Лучше, чем было, уже не будет. Я и так тебя вовек не забуду. Да и ты до конца дней своих меня помнить будешь.

Затем толкнула есаула в грудь, кинула на руку изрядно окропленную их греховным соком шубу князя Дмитрия и выпрыгнула из повозки.

Княжич было бросился за ней, но Еленка его остановила:

– Не ходи за мной, как казачонка рожу – сама приду, – погрозила она тонким пальчиком, направляясь к шатру.

Глядя вслед шагающей на слегка дрожащих от любовного излишества точеных ножках княгине, Иван не то, чтобы понял, а скорей, почуял сердцем, что готов за ней отправиться не только в Москву, но и в преисподнюю.

То ль на радость, то ли на беду свою наконец-то встретил удалой казак редкостную женщину, из той породы раскрасавиц, которые для полюбовников как для пьяницы вино – раз отведав, уже не остановишься, а останешься привержен ей на всю свою оставшуюся жизнь.

Любовь и смерть по земле рядом ходят. Прикорнувший было в Еленкиной повозке есаул вскоре был разбужен Разгуляем.

– Иван, да проснись же ты, беда у нас.

Увидев донельзя печальное лицо хорунжего, Княжич сразу понял – случилось что-то шибко нехорошее, и тревожно вопросил:

– Что опять стряслось?

– Атаман, кажись, помирает.

Наскоро одевшись, Княжич побежал к обозу, где стояли телеги с ранеными. Митька неотступно следовал за ним, на бегу рассказывая о случившемся.

– С вечера все ладно было. Казаки сказывали, мол, за всю дорогу первый раз Емельян разговорился, даже попросил вина. А поутру, когда проснулся, потребовал коня. Не желаю, говорит, как колода на возу лежать, заседлайте мне моего Татарина. Станичники, понятно дело, перечить не осмелились. Встал наш атаман со смертного одра да попытался вскочить в седло. Шагу не успел ступить, как из раны на груди кровь ручьем ударила, закачался он и повалился наземь. Казаки его хотели обратно на телегу уложить, а Чуб поводья из рук не выпускает и одно твердит – Княжича зовите. Станичники бегом ко мне, ну я кинулся тебя искать. Едва нашел, кабы не Лебедь, вовек не догадался б, что ты здесь, в княгининой повозке спишь.

Еще издали Иван заметил столпившихся возле Емельянова коня казаков. При появлении есаула те расступились, и он увидел бездыханного друга-атамана, лежащего в луже собственной крови. Лицо Чуба было бледным, как льняное полотно, брови сурово нахмурены, а холодеющие пальцы сжимали конский повод. Припавший к Емельяну Лунь поднялся с колен. Сняв шапку, Андрей поведал, обращаясь к Княжичу:

– Чуток ты не успел, он тебя все звал, а напоследок, прежде чем глаза закрыть, сказал – Ваньку, как отца родного слушайтесь и здесь, и там, на Дону.

Не проронив в ответ ни слова, Иван взял на руки мертвое тело атамана и направился к телеге. Емельянов конь шагнул за ним, повинуясь так и не отпустившей повода руке хозяина.

Уложив покойного обратно на обозную телегу, да запалив в его руках свечу, как подобает по христианской вере, он распорядился:

– Поднимай, Митяй, станичников. Полк построишь на опушке леса, возле дороги, там и похороним атамана. А ты, Андрей, побудь пока возле него, – и неспешным шагом отправился к Новосильцеву, оповестить его о смерти Чуба.

Как ни странно, но, войдя в шатер, Ванька тут же позабыл, зачем пришел. Первым делом он глянул на Еленкину постель – та была пуста.

– А где княгиня?

– Только что уехала с Игнатом.

– Куда уехала? – почти испуганно переспросил есаул.

– Своего отца хоронить, – пояснил князь Дмитрий. – Игнат недавно заходил. Гостья наша, как увидела его, сразу же спросила – не тебе ль, казак, есаул велел убитых шляхтичей похоронить. Добрый ей и отвечает: мне, красавица. Всех достойно предали земле, лишь один неприбранным остался, тот, что обличием на предводителя похож. Я, говорит, за тем и явился, чтоб спросить – не родня ли он твоей милости? Может, попрощаться с ним желаешь? А заодно хотел узнать, какой крест поставить на могилу – православный или латинянский?

От таких речей Игната гостья наша разрыдалась да выбежала вон. Однако тут же воротилась, уже одетая попоходному, с саблей на боку, и заявила, это мой отец, казак, веди меня к нему.

Я, конечно, противиться не стал, даже повелел коня ей дать, нравом поспокойнее. Сам же понимаешь, с отцом проститься – святое дело. С тем они и уехали, полагаю, вскоре вернуться должны.

Ванька понимающе кивнул, наконец-то вспомнив, зачем явился, он с грустью вымолвил:

– Нас с тобою тоже дела нерадостные ждут, Емельян от ран скончался, – и поведал князю о случившемся.

Когда Княжич с Новосильцевым подъехали к дубраве, они увидели справа от дороги весь Хоперский полк, застывший в скорбном ожидании, а слева свежий могильный холмик, возле которого стояли Елена и сотник Добрый. В руках Игната был сбитый по казацкому обычаю из древка пики православный крест.

Вскоре показалась повозка с телом атамана, ее сопровождали Лунь да десяток самых старых станичников – верных соратников Емельяна по былым походам в Крым и Турцию.

Заметив свежую могилу, Андрюха изумленно вымолвил:

– Вот те на, да мы, гляжу, уже на обжитое место прибыли, – обернувшись к – Княжичу, он вопросил: – Иван, кого это твоя княгиня хоронит?

– Отца.

– Он, похоже, тоже воином был.

– Шляхетский полковник, – утвердительно кивнул есаул. – На моих глазах пятерых ордынцев зарубил. Нехристи хотели живьем их захватить, но где там, геройски шляхтич дрался, только пулей и смогли его свалить.

– А почему у ляха православный крест, – продолжил свой расспрос дотошный Лунь.

– Не поляки они вовсе, а литвины православные, потому на Русь от притеснений католиков и убежали, – раздраженно ответил Иван.

– Да ты не злись, я ж не ради любопытства спрашиваю. Может, мы их вместе похороним? Пускай два воина доблестных по соседству лежат, веселей им будет. А вы как мыслите, станичники, – обратился Андрюха к казакам.

– Почему бы нет. Врагом литвин нам не был, веры держался праведной, смерть геройски принял от татар поганых. Атаману такой сосед наверняка понравится, всяко лучше, чем в одиночку на чужой стороне лежать, – вразнобой загомонили хоперцы и, вынув сабли, стали рыть для Чуба последнее пристанище неподалеку от могилы полковника-литвина.

Как только скорбный обряд начал подходить к концу и казаки, поочередно прощаясь с атаманом, принялись, кто горстью, кто из шапки, засыпать его землей, до того стоявший смирно Татарин вдруг взбесился. Грозно всхрапывая, конь накинулся на людей, не допуская их к хозяину.

– Не хочет с Емельяном расставаться. Может, пристрелить его да вместе с Чубом схоронить, предки наши завсегда с конями воинов хоронили, – неуверенно промолвил Разгуляй, вынимая из-за пояса пистоль. Но тут раздался одновременно исполненный и гневом и испугом женский крик.

– Нет, не надо! – и, боязливо отступившие от Татарина станичники увидели, как Ванькина княгиня бросилась к взбешенному жеребцу. Княжич было устремился ей на помощь, но на сей раз защита есаула Еленке не понадобилась. Едва бесстрашная красавица коснулась маленькой ладошкой его шеи, конь застыл на месте, будто вкопанный. Жалобно заржав, словно жалуясь на человеческую жестокость, Татарин уткнулся своей мордой в пышную Еленкину грудь.

Дивный образ белокурой литвинки напомнил казакам, что кроме боли ран да страха смерти есть еще на белом свете красота с любовью. На отмеченных печалью лицах суровых воинов появились скупые улыбки. Разгуляй опустил пистоль и, с восторгом глядя на женщину, но обращаясь к коню, насмешливо промолвил:

– Ай да Татарин. Не зря тебя покойный Емельян хитрым чертом называл, недолго ж горевал ты по хозяину, враз хозяюшку себе нашел. Только как она с таким зверюгой бешеным справляться будет?

Услышав Митькину насмешку, Елена взглянула на него, да так, что Разгуляю самому захотелось стать конем, лишь бы быть поближе к ней и, не касаясь стремени, ласточкой взлетела в седло.