Г. В. Плеханов - Д. Заславский

В мелкой партийной междоусобной войне конца девятисотых годов Плеханов не принимал участия. Он как будто замкнулся в своем кабинете и отдался новому увлечению: русской литературе. Он всегда любил ее. К Белинскому он испытывал особое влечение. В своей книге «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» Плеханов лишь попутно коснулся гегелианства Белинского, но отозвался о Белинском с теплотой и симпатией. Он взял под свою защиту Белинского против резких нападок на него со стороны А. Волынского. Из мелких статей, рецензий, полемических выпадов Плеханова видно было, что есть в душе этого строгого марксиста, живущего только теоретическими и политическими проблемами марксизма, свой красный угол, и висят в этом красном углу портреты Белинского и Чернышевского. Однако, не было как будто до сих пор времени уйти сюда, в этот угол русской литературы, и отдаться работе, которая непрерывно звала и тянула к себе. Надо было ковать теоретическое и программное оружие для пролетариата, создавать социал-демократическую партию. Политический и революционный долг побеждал литературное влечение. Но потому ли, что завершена была основная теоретическая работа, потому ли, что столь неблагодарной оказалась политическая деятельность, Плеханов мог теперь ближе подойти к дорогим ему темам.

Появляется ряд его очерков из истории русской общественно-политической литературы. Серия статей о Чернышевском была начата еще в 1901 г. Теперь они были закончены и составили солидный том, — наиболее полное и лучшее до сих пор исследование о Чернышевском. В этой книге Плеханов верен себе. Он отмечает всюду свое расхождение с Чернышевским в понимании исторического процесса. Книга представляет блестящую марксистскую критику утопического социализма сороковых и шестидесятых годов, но с величайшим уважением говорит Плеханов об идеализме Чернышевского, об его нравственном мужестве, об его суровой, но привлекательной писательской личности. Работа Плеханова над Чернышевским преследовала определенную цель: проследить истоки русской социалистической мысли, установить связь между русским марксизмом и его предшественниками, выдающимися идеологами русской интеллигенции. Но эти истоки восходили все выше и выше. В очерках о Белинском и людях сороковых годов развернулась картина великого спора между западниками и славянофилами, а эта тема всегда была близка Плеханову. Под этим углом зрения он освещал свою борьбу с народничеством, а впоследствии — с большевиками. И чем больше углублялся он в историю общественных русских течений, тем более привлекала его мысль о борьбе двух начал в русском историческом процессе, двух противоположных тенденций: поступательного хода вперед по тем же путям, какими шли европейские страны, и какой-то задерживающей силы, пересекающей линии, вызванной особыми русскими условиями и требующей особого изучения и объяснения. Простая марксистская формула исторического развития России, данная в книге Бельтова, явно усложнялась. Революция, по-видимому, заставила Плеханова как-то по новому и более углубленно взглянуть на русскую жизнь. В новизне современных ему идей он видел те же характерные черты, которые наблюдались и в старине сороковых годов, и в еще более ранней и седой старине.

Так из очерков о людях сороковых и шестидесятых годов, о Погодине и славянофилах зарождается «История русской общественной мысли», — широко задуманный обзор всей русской истории в свете марксизма. С любовью и увлечением отдается Плеханов этой работе, собирает материалы, читает старых, давно забытых авторов, мало кому известных публицистов русского средневековья. Конечно, он подходит ко всем историческим явлениям, как марксист. Классовая точка зрения не покидает его, и за всеми общественными столкновениями он ищет конфликта социально-экономических сил и групп. Но пред ним развертывается вся русская история — стало быть, вся Россия в лице ее подвижников и мыслителей, борцов за культуру, за свободу мысли и совести, и становится ясным и понятным духовное родство между иным пламенным проповедником-обличителем XVI века и публицистами сороковых и шестидесятых годов нашего века. Плеханов переделывал обычные представления о русской истории. Но и русская история переделала обычные представления о Плеханове. Его не случайно потянуло к истории русской общественной мысли, то есть истории русской интеллигенции. Он сам был русским интеллигентом. Не как посторонний наблюдатель, не как бесстрастный ученый описывает он борьбу западного и восточного влияний в московской Руси, при Иване Грозном, при Петре. Он сам участвует в споре между Иваном и Курбским, полемизирует с Крижаничем, сочувствует первым просветителям допетровского времени. Россия проходит перед ним со всеми своими национальными особенностями, — близкая Плеханову и родная. Он оставался эмигрантом, почти безвыездным жителем Женевы; о возвращении на родину ему и думать нельзя было. И в этой исторической России он находил свое отечество, родину, которую не переставал любить. Он жил в русском мире, среди русских людей. Странно, если бы он стал скрывать свою любовь к ним. Он не мог скрыть ее. Он уже в книге о Чернышевском писал о своем благоговейном отношении к Белинскому. Как тепло пишет он о первых русских публицистах, изнемогавших в борьбе с темнотой и дикостью допетровской Руси. И если патриотизм — это любовь и особый интерес к своему народу, к своей истории, то книга Плеханова «История русской общественной мысли» — это патриотическая книга, и появление новой, национальной черты в мышлении и творчестве Плеханова, его социалистическое «грехопадение» надо отнести еще к довоенному времени.

Конечно, Плеханов отнюдь не считает себя отклонившимся от «ортодоксии». Напротив, его прямая задача установить ортодоксальный марксистский взгляд на историю русской общественной мысли. Книга начинается словами: «Ход развития общественной мысли определяется ходом развития общественной жизни».

Эта фраза повторяется часто, даже слишком часто. Она начинает звучать как заклинание. Но что из того? Кто читает книгу, тот убеждается, что она звучит все-таки не так, как в книге Бельтова, и что элементы и особенности русского общественного сознания привлекают к себе внимание Плеханова в гораздо большей степени, чем прежде. Но не в этом дело. Есть другая интересная черта в Плеханове десятых годов нашего столетия. Сорок лет назад Плеханов должен был доказать тождественность русского исторического процесса с западно-европейским. Это была нелегкая задача. Защите этого взгляда он посвятил почти всю свою жизнь. Но теперь, когда уж никто не решился бы оспаривать это положение, Плеханов берет на себя другую задачу: с той же марксистской точки зрения показать своеобразие русского исторического процесса. Да, Россия идет по тому же пути, что и Европа, но идет по-своему, не так, как Европа. И особенность исторического развития России — в исключительной роли государственности ее, заглушавшей личность. Складываясь, как держава европейская, Россия отразила на себе черты восточной деспотии. Идеи политической свободы, демократии, личного достоинства развивались в России слабее, чем в Европе. Эта особенность русского общественного сознания коренилась в особенностях русского общественного бытия; но с каким глубоким сочувствием говорит Плеханов о тех русских мыслителях, которые во имя прав личности боролись с захлестывавшим их традиционным холопством, гибли, но не сдавались. Вместе с другими историками Плеханов признает, что в известной полемике Ивана IV с князем Курбским первый защищал строй, более по тому времени прогрессивный, а Курбский отстаивал реакционную старину. И все же симпатии Плеханова на стороне Курбского. «В нем нет холопского настроения, — говорит Плеханов. В его лице московский боярин отказывается сложить свое человеческое достоинство к ногам государя. Поэтому его консерватизм много симпатичнее, нежели новаторство Ивана IV» (I, 192). Это не случайное замечание. Книга Плеханова весьма далека от сухого объективизма. Напротив, она субъективна. Реформы Петра Великого чрезвычайно ускорили процесс исторического отождествления России с Европой. Но Плеханов, не скрывая своих симпатий и антипатий, показывает, как искажен и задержан был этот процесс подавлением личности русского человека ростом холопства, усилением черт восточного деспотизма в новом общественном строе.

В этих работах Плеханова по истории русского общества он говорит как будто прежним своим языком, и все же это не прежний, а новый Плеханов. Полемика остается родной его стихией. Ему легче писать, имея пред собой противника. Прирожденный диалектик, он превосходно доказывает свою мысль, вскрывая противоречия своего собеседника. И он по-прежнему остроумен, находчив, изящен в споре. Но исчезла прежняя резкость в споре, злая насмешливость, самоуверенность. Плеханов вежлив, осторожен, даже почтителен, — когда говорит о Соловьеве, Ключевском. Он цитирует Милюкова без ехидных замечаний. И только в полемике с М. Покровским, историком-марксистом, в глазах Плеханова вдруг зажигаются веселые, злые огоньки. А между тем Покровский говорит и пишет так, как Плеханов — лет двадцать назад. Это не значит, что можно найти прямое противоречие между Плехановым «монистического взгляда» и Плехановым «Истории русской общественной мысли». Нет, такого противоречия, может быть, и нет. Но тогда Плеханова привлекала только одна сторона исторического процесса; теперь привлекает и другая. Он говорит в своей «Истории»:… «поле зрения исторического материалиста не ограничивается одной экономикой. В него не только входит, но непременно должна входить вся та «надстройка», которая, возникая на экономической основе, всегда имеет более или менее сильное обратное влияние на ней»… (1,254). Это совершенно верно, и тут ничего нового нет. Но в иные времена Плеханов замечал менее сильное, в иные времена более сильное влияние «надстройки». В «Истории русской общественной мысли» это влияние кажется настолько сильным и значительным, а ценность личности, ее прав и достоинства, настолько вырастает, что в книге звучат, — мы сказали бы, — жоресовские ноты.