Черная вдова, Ильясович - Явдат Ильясов

Дома не жил. Рыскал с шайкой лихих приятелей по пыльным дорогам пустыни, перехватывал караваны бухарских, отрарских, сыгнакских купцов. Разорял аулы туркмен. Нападал на селения южных предгорий. На дымных стоянках, стиснув зубы и отвернувшись, беззвучной руганью глушил стыд, жалость и отчаяние, слыша крики ограбленных женщин, плач голоногих детей. Это от них, от сотен людей, избитых, связанных, проданных на базаре, получил Бахтиар прозвище Свирепый.

Он потерял человеческий облик, жил как зверь. Спал, как сыч, на вершинах барханов. Ел полусырое мясо. Довольствовался грубой одеждой. Коченел на ледяном ветру. Сох до костей под убийственным солнцем красных степей. Он вконец измотался в погонях и стычках, издергался от бесконечных тревог. Извелся от дум ночных, от раскаяния и ужаса перед собственной жестокостью. И все – ради жены. Чтоб доставить ей радость.

А что толку?

– Ну, ладно. Пойдем, друг. Нечего нам тут делать.

Земля, недавно увлажненная дождем, промерзла насквозь, была твердой, словно камень. Редкий, неровный перестук подкованных каблуков разносился в тишине стеклянной ночи звонко и печально, как предостерегающий голос колокола на шее больного проказой. Слева над широкой дамбой, по которой пролегала дорога, над холодным провалом русла недвижно стояла белая стена испарений. Справа топорщились густо заиндевелые кусты.

Позади встрепенулся, забился в тумане надрывистый вопль. Бахтиар вздрогнул, остановился. Кричал петух. В белесой мгле чуть маячили башни, облитые светом невидимой луны. Они неслышно выступали из полупрозрачной пелены не то грудой обледенелых скал, не то вереницей забытых гробниц. Мертвый город. Огромное кладбище.

На одной из башен внезапно вспыхнул огонь. Золотая стрела света издали настигла Бахтиара, ударила прямо в сердце. Изгой со страхом огляделся вокруг. Что ты наделал, несчастный? Что ты наделал? Куда ты бредешь? Куда уходишь, голодный, усталый, чуть живой, от очагов пылающих, котлов кипящих, ковров пушистых? Зачем ты пустился в опасный неверный путь, оставив свой теплый угол, гнездо уютное?

Пусть Гуль-Дурсун на базаре пляшет нагой – тебе-то что? Мирись. Главное – удержаться там, во дворце. Закрепиться. Так утомлен, изможден, сокрушен был сейчас Бахтиар, что не только жене – матери родной простил бы неискупимый грех. Лишь бы пустили к горячей жаровне. Дали поесть, уснуть.

Тоска. Боль. Сожаление и раскаяние. Золотая нить света, протянувшаяся с башни к Бахтиару, казалось, упруго звенела; изнуренный беглец, захлестнутый этой прочной нитью, беспомощно бился на месте, как рыба на крючке, как дикий скакун, пойманный пастушьим арканом.

Бахтиар застонал, провел дрожащей ладонью по лицу. И – вскрикнул от бешенства. В ноздри ударил тлетворный запах пота, жирной, немытой кожи, несвежих румян, ароматной воды, смешанной с грязью. Запах разложения. Запах порока. Запах дворца. Этой ладонью Бахтиар прикасался сегодня к щеке Гуль-Дурсун.

Он передернулся от омерзения, завыл, остервенело замахал рукой, будто ее ужалил скорпион. Бахтиар присел на корточки и стал, рыча, рвать левой рукой жесткую, белую от инея траву и яростно, до крови, тереть ею оскверненную ладонь. Ему казалось – чем сильнее он трет и дерет ее, тем гуще становится исходящий от истерзанной руки невыносимый дух.

Вспыхнули уши. Засвербела кожа на лбу. Нестерпимый чудовищный зуд вонзился в тело тысячью отравленных игл. Бахтиар скорчился, закрутился над тропой, как ошпаренный пес.

Он лихорадочно, по-детски икая и плача, высвободился из кольчуги, сбросил стеганый халат, изорвал в клочья рубаху. И вцепился в себя с такой злобой, словно хотел содрать собственную кожу. Он чесался сразу обеими руками, со стоном царапал щеки, живот, кромсал ногтями уши, спину, бока. И вертелся, дико вертелся на месте, охая и брызгая слюной.

Наконец он не выдержал пытки и с отчаянным криком пустился бежать. Все дальше по дороге. Прочь от замка. Испуганная собака, тихо скуля, неотступно следовала за измученным человеком. Туман сгущался. Уже ничего не видно ни сверху, ни снизу. Полуголый, обливающийся потом, совершенно обессиленный, Бахтиар споткнулся… и полетел в белую пустоту. В грудь с плеском ударил холодный огонь.

…Татары взобрались на Черную башню, их с трудом удалось отбить. Спасибо Эр-Назару. Если б не зоркость юнца, неприятель сидел бы уже в Айхане.

…Негодяй Бахтиар, воспользовавшись сумятицей, взломал дверь, ускользнул, как тень. Вот неукротимый! Иной бы на месте зловредного сарта трижды умер от подобных испытаний. А с ним – и шайтан не справится. Откуда берутся силы, упорство необычайное?

В таком виде дошла до эмировых ушей весть о ночных событиях, развернувшихся на крепостной стене…

Сколько их, разных событий, происходит на земле. Незначительных. Важных. Страшных. Сами по себе, в истоке, они несложны, хотя и кажутся порой запутанными. Но спроси об этих событиях трех человек – услышишь три непохожих ответа.

Друг скажет одно.

Враг – другое.

Посторонний – третье.

Пока существует предвзятость, неизбежно разнородное толкование. Предвзятость – мать пристрастности. Пристрастность – опасное оружие в нечистых, а подчас и просто нечутких руках.

Жертвой своих же поступков, по замыслу – добрых, но неузнаваемо искаженных в пересказе обитателей дворца, – пал сотник Бахтиар. Но и сами высокородные канглы час спустя попались на удочку хитрости.

Ложь родит ложь.

Ложь, конечно, бывает всякой. Низкой. Умышленной. Невольной. Невинной. Она может называться вынужденной. Может именоваться оправданной. Может прикидываться спасительной. Может выдавать себя за тяжкую необходимость. Полезное средство борьбы. Государственную тайну. Но, как ни вертись, остается ложью.

Она живуча. Изворотлива. Требовательна и беспощадна.

Она неизбежна в смутный век человеческих усобиц.

Источник усобиц – неравенство.

Неравенство положений.

Неравенство отношений.

Неравенство отдачи и возмещения.

В труде. В развлечениях. В сердечных делах.

Чтоб убить ложь, надо убить неравенство во всех видах.

Но его не убьешь, пока люди мыслят по-разному.

Их способна сдружить только правда.

Не пустая, искусственная правда – много фальшивых правд изобрели на земле, – а та, настоящая, которую ищут уже десять тысяч лет.

Которую иные уже нашли.

Которую иные еще найдут.

Если очень захотят найти.

…Уныние. Растерянность. Страх.

– Бежать! Бежать без оглядки! – решил бледный Дин-Мухамед.

– Пока Бахтиар не всполошил предместье! – добавил не менее бледный Бейбарс.

– Оставить крепость – и угодить в руки татар? – проворчал Нур-Саид, не поднимая глаз на есаула, к которому после нынешнего переполоха чувствовал неприязнь. – Если татары смогли залезть на Черную башню – значит их много вокруг.

– И потом, тут столько добра еще осталось, – напомнил Бурхан-Султан. – У меня, например, восемь сундуков еще не отправлены к Джейхуну.

– До сундуков ли сейчас, святой отец?! – воскликнул Бейбарс. – Голову бы сохранить – и то хорошо.

– На что мне твоя пустая голова, вертопрах? У тебя, кроме драных штанов, нет ничего, потому и не можешь понять, как жалко бросать нажитое. Накопи сперва, потом попробуй кинуть… Я с места не двинусь, помилуй, аллах, пока имущество не вывезу. Не слушайте повесу, почтенный эмир. Ему что? Нахлобучил шапку – и гуляй. А нам с вами… Кто нас будет кормить в Ургенче? Хорезмшах? Его и след простыл. И царевичам не до нас. Они, я слыхал, тоже уехали. Папашу ищут.

– Торопитесь! – настаивал Дин-Мухамед. – Давайте сядем на коней. А сундуками пусть слуги займутся. После подвезут:

– Подвезут?! Растащут все до последней дыры в подошве! Я их знаю.

Действие огня и ледяной воды в первый миг соприкосновения с ними сходно. Они обжигают. Уже потом огонь превращает живую ткань в рыхлый уголь, а ледяная вода – в звенящий камень.

Осенью в канале втрое меньше воды, чем летом, когда она нужна для полива растений. Она тиха, почти неподвижна. Ни водоворотов, ни быстрин. Холод мгновенно отрезвил сарта. Вернулась способность ясно мыслить.

Достигнув дна, Бахтиар попытался резко оттолкнуться, однако ноги до колен завязли в липкой илистой каше. «Не выскочу», – ужаснулся Бахтиар. Он успел хлебнуть воды и чувствовал тяжесть. В голове опять помутилось. Сделав отчаянный рывок, Бахтиар выдрал ноги из тягучего ила и судорожно всплыл на поверхность.

Острый воздух заставил очнуться. Он осмотрелся. Ничего не видно. Туман. Где берег? Бахтиар поплыл, подгребая под себя негнущимися руками студеную воду. Где берег? Трудно шевелить руками. Будто к запястьям подвесили по мешку пшеницы. Все глубже уходят плечи в поток.

И понял Бахтиар – не выбраться ему из канала. Не спастись без посторонней помощи. Но кто тут поможет? Он заплакал от страха, одиночества и бессилия.