Черная вдова, Ильясович - Явдат Ильясов

Явдат Ильясов

ЧЕРНАЯ ВДОВА

ПОВЕСТЬ

О добрые люди! – воскликнул дервиш. – За что хотят наказать этого юношу?

– Несчастный сидел перед дворцом, смотрелся в зеркало. Дочь визира выглянула из окна, и бедняга увидел ее отражение. Он опьянел от ее красоты, лишился рассудка и в страстном порыве поцеловал нежный образ. Вот и схватили его за дерзость…

Иноятуллах Канбу. «Книга о верных и неверных женах».

Осень. Томленье и горечь. Степь над сонным Сейхуном [1] пахнет солью, пылью, полынью. Орду-Эчен, Властитель Середины, приказал есаулу позвать Харангу-Сечена.

– Я встал на рассвете. Сверху, с небесных пастбищ, падал студеный звон. Будто брела дочь луны за тучей, искала крылатую лошадь беглую. Брела, спотыкалась, надрывисто кричала. Медной цепью призывно бренчала. Руку в тонких браслетах встряхивала. Кто это был? Журавли. Они улетают, седой Харангу. – Царевич скрючил обрубленный палец, снял с века слезу, растер по холодной щеке. – Они улетают, а мы? Я болен. Я пьян от ветра. Пыль незнакомых дорог в синих снах я глотаю. Беру города. Слышу смех белогрудых женщин. Когда мы оставим берег унылый? Тоска. Засиделись.

– Сидели, чтоб дать отдых войску. И дать грызунам Хорезма норы набить без помех. Вот снят урожай, обмолочен. Теперь можно двинуться на Ургенч. Но сперва надо взять Янгикент. Есть город такой в устье Сейхуна. Ключ к Ургенчу. Кто в Янгикенте? Тюрк Тимур-Мелик. Помнишь? Тот самый храбрец, что тысячу наших изрубил у Ходжента. Тот самый хитрец, что ушел от расправы, спустившись вплавь по реке. Зловредный человек. Умный, опасный. Трудно будет одолеть.

– Одолеем! Скажи, какой в Хорезме народ? Тоже тюрки, вроде Тимура?

– Разный народ. Пестрый. В городах и селениях крупных – сарты живут. Кузнецы, землепашцы, купцы. Они здесь искони. От древних иранских насельников род свой ведут. Вроде таджиков. Но речь у них – тюркская. Тюрки – былые соседи наши. Союз алтайских племен. Они давно сюда явились, когда еще гуннами назывались. Часть дальше, за Волгу, ушла, часть по Сейхуну осела, с горбоносой туземной ордой породнилась. К ним после огузы переселились, их братья по языку. От огузов берут начало туркмены. Потом тут какие-то «черные шапки» кочуют. Из печенегов, должно быть, а печенеги – смесь огузов и конных мадьяр. И аланы к ним приплелись. И прочий сброд. Вот. А лет за двести до нас кипчаки пожаловали. Тоже из наших степей. Скотоводы.

– Много разностей разных ты знаешь, седой Харангу.

– Надо знать. Все надо знать о врагах. Откуда, чем занимаются. Какому идолу поклоняются. Как живут между собой. Нет ли трещины где, чтоб клин вколотить. Так учит твой дед Чингизхан.

– Ну, и как живут между собой в Хорезме?

– Плохо. Грызутся.

– Ладно. Пусть грызутся. Все тут у нас будут. – Орду стиснул кулак. – Потешу сердце! Черную кровь из Тимура по капле высосу.

– Хорошо, – кивнул Темный Князь. – Нельзя, чтоб опять убежал. Ускользнул первый раз – сколько хлопот доставил нашему войску. Изловить. Уничтожить. Нас, татар, мало на земле, а врагов – не счесть. Соберутся вместе – разнесут. Чтоб не собрались, в страхе надо держать их. А какой страх самый страшный? Страх смерти. Поэтому – убивай. Больше убивай. Не уставай убивать! Истребишь из десятка недругов девять – оставшийся смирится. Убивай, слышишь? Убивай.

Дым. Неуловимый, быстро рассеивающийся. Бескровный и бестелесный. Он не то, чтобы нежен на ощупь – он вовсе неощутим. Он податлив, текуч, точно воздух, пар и туман. Нет ничего легче дыма. Это знак невесомости, сплошной пустоты. Темный знак небытия.

Но – только на первый взгляд.

У дыма – свой образ, пусть часто меняющийся. Повадка особая. Хитрые движения. Он клубится, как пыль, ползет, как змей. Свивается в кольца, стелется пеленой. Летит клочьями, громоздится тучей.

Дым многоцветен. Он белым бывает и угольно-черным. Зеленым и синим. Лиловым и сизым. Бурым. Желтым. Багровым. Порою он густ, непрогляден, порою – слаб и прозрачен. Есть жирный дым. Есть сухой. Есть влажный. Дым пахуч. Есть смрадный дым, есть благоуханный. Дым чуток, подобно цветку и человеку. В ясный день держится прямо, в пасмурный – клонится к земле.

Дым полезен. Рыбаки коптят им рыбу, скотоводы – мясо. Дымом отгоняют мошкару, выживают диких пчел из бортей. Ему приписывают магическую силу. Жрецы ублажают дымом каменных истуканов, шаманы окуривают хворых. Дым – колдун. Чад горящих семян дикой конопли, проникнув в мозг человека, преображается в нагую женщину.

Нет дыма без огня, а где огонь – там человек, там жизнь. Потому-то усталый путник, завидев издалека столб дыма, торопит лошадь. Где дым – там очаг. Где очаг – там котел. Где котел – там еда, отдых, тепло. Дым – символ мира и тишины, примета благополучия.

Но есть дым иной – грозный и страшный. От которого бегут очертя голосу. Дым сторожевых башен, пожарищ, убийств. Дым войны.

…Беглец оглянулся. На худое, неподвижное, словно из кости слоновой вырезанное лицо легла струящаяся тень. Она подхватила и унесла искру надежды, что вспыхнула в черных голодных глазах. Дым. Дым. Дым. Человек хрипло вскрикнул, ударил конягу тяжелой плетью.

Пять долгих дней едет всадник по краю пустыни – и неизменно видит мглистый крутящийся столб.

Со стихийной жестокостью обреченного, лютующего в оттаянной попытке спастись, путник гонит потную лошадь, понукает ее, бьет, бранит. Но чем дальше уходит беглец от низовьев Сейхуна, тем ближе к нему черный смерч. Чем быстрее мчится несчастный по голой равнине, тем выше вздымается к небу черный дракон.

Бесплодная плоскость однообразно желтой земли. Блеклый простор небес. Беспомощный маленький всадник. И огромное чудовище за спиной. Упорное. Настойчивое. Зловеще безмолвное. И кажется всаднику – его преследует сам сатана в образе дыма.

Беда! Беда идет. Беда неминучая. На шестой день, когда путник достиг оазиса, у горизонта уже маячили два дымных столба.

На седьмой их стало пять.

На восьмой десять.

На девятый – двадцать.

На десятый день над оцепеневшей от страха землею протянулась бесконечная вереница темных колонн, угрюмо подпирающих туманную высь. Встревоженный ветер налетал на них временами с боязливой отвагой, как пес на верблюжий караван, – кружа и отскакивая, забегая то спереди, то сбоку, то сзади. Колонны медлительно колыхались. Сгибались. Свивались. Как длинные водоросли в голубоватой толще потока. Как черные кобры в свадебной пляске.

Они плодились на глазах. Вместо одной развеявшейся поднималось множество новых. Так у дракона взамен отрубленной головы отрастают четыре. Одинокий всадник затравленно метался у подножия гигантских столбов. Точно муравей под стволами крутых тополей. Точно пугливый олень на опушке сожженного леса.

Всадник останавливался редко. Передохнет чуть-чуть, лошадь подкормит, торопливо сам перекусит – и снова в дорогу. Он не отвечал на расспросы, только рукою махал безнадежно. Люди переглядывались. Сглатывали слюну. Прикусывали губы. Молчали.

Двенадцатый день. Лошадь упала. Легла поперек троп, захрипела, копыта откинула в сторону. Да так и не поднялась.

– Воин Тимура? Сейчас. Потерпи, добрый путник. Тут сто запоров, задвижек разных – три раза вода вскипит в котле, пока справишься с ними. Но и без них нынче худо. Время дурное. Входи, уважаемый гость. Э, да ты на ногах не стоишь! Хасан, брось топор, помоги поднять бедолагу. Так. Теперь ворота закрой, да получше. Идем, страдалец. Сюда, сюда. Голову береги, о притолоку не стукнись. Садись, мученик, грейся. Темно? Хасан! Хворосту подбрось. Хорошо. Смотри-ка, твоих лет парень, совсем молодой! Не воевать бы – на флейте играть. Эх-хе-хе, несчастный. Кровью истек. Давай-ка рану ему перевяжем. Что это, юный мой друг, с тобой приключилось? Почему ты один, без коня, без друзей?

– Не спрашивай. Говорить не могу. Вспомню – кричать хочется. Да голосу нет. Окаменела грудь от горестей.

– Как не спросить? Лик у тебя – будто сейчас из могилы.

– Так и есть. Прямо оттуда.

– Господь сохрани и помилуй! Тьфу, тьфу. Что ты мелешь?

– Из Янгикента бегу.

– Боже! Неужто пал Янгикент?

– Руины да трупы. Тимур-Мелик с горстью людей укрылся в болотах. Сотне нашей велел прикрывать отход. Не знаю, чье счастье меня от мечей заслонило – один из всех остался живой.

– Чье? Твое. Видать, удачливый ты человек.

– Разве удача – без друзей оказаться?

– Ну, значит, мать у тебя счастливая.

– Нету матери. Давно умерла.

– Тогда – жена.

– Жена? Пожалуй.

– Да, сын мой. Все на свете – от жены. И удача, и неудача. Не зря существует пословица: «Кто мужа на путь наставляет? Жена. Кто в лужу толкает? Тоже она». Хасан! Похлебки горячей налей. Ешь, гость. Небось проголодался?