Вокруг меня - Михаил Барщевский

Сорокин пару недель злился на себя и к Сене с Розой не заходил, поскольку именно они были косвенной причиной необычного для него поведения. Просто он представил, как недоучки-пэтэушники громят дачу его соседей, как неунывающая Роза пытается загородить своим не в меру большим телом любимого Сенечку.

И вообще, Сорокину везло — он встречал хороших и умных евреев, хотя и привык с детства полагать, что таковых не бывает. Ну за очень редким исключением. Не терпел он тех евреев, что записывали себя русскими. За трусость не терпел. За предательство. Виноват — отвечай. Еврей — так и скажи.

После относительно близкого знакомства с Розой и Сеней что-то изменилось в представлениях Сорокина о добре и зле, стало непривычным. И это раздражало.

Когда злость на самого себя прошла, и соседи-евреи были прощены, Сорокин почувствовал вину перед ними.

Тут Сорокину как раз с родины привезли вяленой рыбы, и он в субботу к обеду пошел к соседям.

Сеня обрадовался гостю, побежал к холодильнику за пивом, а Роза принялась потчевать „Генерального“ накопившимися за две недели анекдотами. Сорокин всегда удивлялся подбору ее анекдотов — иногда тонких и ему не всегда понятных, иногда сальных, почти казарменных.

Сорокин решил искупить вину. Как? Захотелось сделать что-нибудь такое, что для других делать бы не стал. Пооткровенничать. Не о работе — об одном говорить было нельзя, о другом, мягко говоря, не хотелось. А вот о том, что любил, что оставалось личным, только его, чего ни дочь, ни жена в разумение взять не могли, — об этом хотелось поговорить.

И Сорокин рассказал, что с самого детства мечтал завести голубятню, но родители не разрешали. У соседского мальчишки была. А у него — нет. И многие годы, когда он сам решал свою судьбу, и не только свою, было нельзя — начальник. Его начальники могли посчитать голубей мальчишеством и дать по башке. Но по башке всегда было за что получать, и обзаводиться лишним поводом казалось не резон. А вот теперь он наконец добился того положения, что может держать голубей и плевать на всех. Ну не станут же министр или Президент его за голубей отчитывать?

Сеня слушал с интересом, поддакивая и кивая. А Роза ехидно улыбалась, помалкивала, а потом выдала:

— Так что ж, Ильич, получается, что вы всю жизнь людей в тюрьму сажали для того, чтоб к пятидесяти пяти заработать право голубей на шест сажать? Надо было в адвокаты идти — гоняли бы себе голубей с института и до пенсии.

Сорокин привык к Розиным подначкам. Но тут его задело. Он — о сокровенном, а она — издевается. Однако Роза сама смеялась так искренне, что обида тут же прошла. А соседкина колышущаяся грудь шестого размера, вызывавшая сорокинское восхищение, и вовсе отвлекла от грустных мыслей о годах самоограничений… Тем более что самоограничения эти, если почестному, голубями и ограничивались.

Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась разя три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят, и нечего другим бабам к нему подъезжать, и успокоилась.

Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать жизненный круг в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь.

Как-то дочь спросила Алевтину:

— А что для тебя отец? — „Папой“ она Сорокина не называла.

Алевтина, подумав недолго, ответила:

— А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась с ним.

Лишь однажды Алевтина услышала „зов предков“. Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив детство, то ли от обиды, что о ее прихотях муж не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси. Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил. (Правда, по серьезным вопросам тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой. Просто делал, как считал нужным, и все.).

Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Сорокина даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом жизненная серьмяга.

Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним интерес. Сорокина забавляло — ей и в голову не пришло, что он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над глупыми крикунами.

Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это и бесполезно, и опасно. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало достаточно, чтобы понять, в чем и насколько неправ.

Но был случай, когда крик жены не встретил сопротивления. Даже больше — назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на Алевтинин день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут — розы!

Было так.

Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не стала исключением и эта поездка.

На второй день отсутствия Сорокина Алевтина пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на; пол-этажа выше, еще одного, такого же.

Позвонила на работу дочери — нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дому и сообщила, что за ее машиной от работы до дому шел „хвост“. И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дому „пас“ какой-то „бык“. Может, он и придумал, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили.

Хуже то, что назавтра все повторилось. Теперь без всяких сомнений.

Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные — уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими подставами, попытками надавить на мужа через „милицейскую мафию“, Администрацию Президента и чего там у них еще есть, боялась здорово.

Если стали следить за семьей — значит, Сорокин под колпаком. И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому — непонятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел.

В жутком страхе прожила она еще три дня.

Когда в дверях появился Сорокин, Алевтина с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет.

Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло — кабинет был местом, входить куда можно было только для уборки, и то при условии — ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, — щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.

Через десять минут — новый щелчок Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. На лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного начальника, прочитать что-либо было невозможно. Но она прочитала.

Ясно было, что он в бешенстве, — на левом виске чуть заметно билась жилка, и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза… глаза смеялись — озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы ни спьяну, ни во время ссор Сорокин при ней не матерился.

Отведя душу, муж объяснил, что произошло.

Оказывается, поехал он в некую губернию, по делу сложному, имеющему отношение к милицейской коррупции. Поехал, дабы на месте разобраться с группой, почти открыто начавшей работать на местных бандитов. Некий чиновник, желая наперед подмаслить курирующего, распорядился выделить „физическую защиту“ семье Сорокина на время командировки. А исполнитель — человек, пришедший из ОБХСС и не ведавший, что такое оперативное сопровождение, не поставил в известность ни его, Сорокина, ни „объекты“.

В тот вечер Алевтина впервые заикнулась, что, может, мужу стоит уйти в коммерческие структуры, возглавить, например, службу безопасности какого-нибудь банка. О таких переходах Алевтина читала в газетах и знала, что материально они ничего не потеряют. Хотя, конечно, и сейчас хватало… Но доводить мысль до конца Алевтине расхотелось, когда она поймала взгляд мужа, не оставлявший сомнений в том, что поняла она его значение правильно.

Поздней осенью, где-то в середине ноября, стряслось в Березниках ЧП, Сколотившись в стаи, бродячие собаки, оставленные летними дачниками самой деревни и двух близлежащих огороднических кооперативов, подавили гусей и голубей Сорокина. Сам он узнал об этом в субботу вечером, когда с двумя охранниками приехал отдышаться от городской суеты.