Человек, лишённый малой родины - Виктор Неволин

Под конец испортились отношения между охраной, возчиками и ссыльными. Нам грубили, нас материли, иногда даже применяли рукоприкладство. Отстававших толкали в спину, всячески обзывали. Так, один стрелок толкнул маму за то, что она держала меня за руку и отстала от подводы. Досталось и мне. Он так меня пихнул, что я полетел кубарем. Вмешался отец, и стрелок присмирел.

Дальше деревни Монастырки дороги не было. Ссыльным надо было делать её самим. Впереди шёл отряд с топорами и пилами. Мужики прорубали просеку, строили временные мостики, гатили болота и потихоньку пробирались к точке, кем-то намеченной на карте как место поселения. Теперь в пути ночевали, где застигала ночь, лишь бы рядом была вода. И так прорубались по тайге целых сорок километров. Питались теперь таёжными дарами. Ели черемшу, пестики, марьи-ны коренья, саранки, жевали кедровую серу, лишь бы как-то утолить голод.

Жить, чтобы выжить

«Вот здесь ваша и погибель!»

Наконец в самом что ни на есть заболоченном месте с чахлым березняком и осинником старший скомандовал: разгружайся! Все возмутились: здесь же гиблое место! Ответом было: не рассуждать! Не ваше собачье дело! Ямщикам была дана команда сбрасывать вещи и уезжать. А те и рады – наконец-то избавились от нас! Быстро сбросили вещи, подстегнули лошадей и дёру! Обратная дорога-то легче! Есть проложенный след.

А старший ОГПУ, который вёз ссыльных, напоследок сказал: «Вот здесь ваша и погибель!» Сказал, хлестнул свою лошадь и тоже скрылся из глаз. Уехали все «официальные лица», даже стрелки, и мы остались одни на чужбине, в глухом заболоченном лесу.

Солнце к тому времени перевалило уже далеко за полдень. Мы были предоставлены самим себе. И как только нас сбросили с подвод, запричитали женщины, заревели, заплакали дети. Рёв и стоны сотен людей, казалось, впервые разбудили эту глухую, вечно дремавшую тайгу. Отчаяние и страх перед погибелью наполняли наш невольничий табор до самой глубокой ночи. Лишь под утро всё затихло. Усталость повалила людей в сон прямо на земле. Каким бы страшным ни был, а всё же закончился наш мучительный, более тысячи вёрст, маршрут ссылки.

Когда-то наши предки-старообрядцы, гонимые царским правительством, пришли обживать Саяны по собственной воле. Теперь уже «народная» власть, как тогда называлась «власть рабочих и крестьян», силой погнала нас обживать томские болота и тайгу в порядке исправления. Но от чего было «исправлять» несчастных крестьян? От малого их достатка? От приверженности к Богу и древним святыням? Можно ли было за это карать? Оказалось, можно.

Может быть, я позабыл многих своих земляков. Ведь мне было всего-то пять лет, а моим родителям ещё не исполнилось и тридцати трёх лет – «возраста Христа», но давние картины зрительно сохранились передо мной на всю жизнь.

Я видел, как сбрасывали с телег на землю стариков и ребятишек. Помню тот ужас, который охватил всех сосланных, брошенных на произвол судьбы в гнилом болоте. В моих ушах запечатлелись плач и рыдания людей, оставленных здесь на верную смерть, на вымирание.

Пока женщины плакали и проклинали своих губителей, мужики собрались в круг и стали думать, как выжить с семьями в глухой тайге. Первым делом выбрали старосту – самого уважаемого человека, и его помощников.

Конвой уехал. Сбежать отсюда никто не смог бы. Бежать на север, восток и юг – это смерть. Сплошная тайга и болота. Не выберешься: погибнешь от голода или тебя задерёт медведь. Прорубленная в тайге просека вела через две реки, где были установлены посты вооружённых людей. Обойти их трудно, да и местное население настроено к ссыльным враждебно. Заметят чужого – сразу донесут или заловят сами. Поэтому мыслей о побегах в первые дни ни у кого и не было. Значит, надо было любыми средствами бороться за жизнь там, куда тебя определила советская власть.

Непосредственные представители этой самой власти появились на другой день в лице коменданта в форме работника ОГПУ и стрелков, тоже вооружённых. Зачитали нам требования властей и объяснили условия содержания. Привезли всех сюда надолго для перевоспитания капиталистических и эксплуататорских элементов. Срок пребывания не ограничен. Устраивайтесь, как сможете. Раскорчёвывайте тайгу, стройте дома. Будете пахать и сеять. На первых порах ссыльным будет выдаваться паёк на каждого работающего и на иждивенца. Кто не пожелает работать, лишается пайка.

Сегодня я не вспомню, что входило в тот паёк. Но бывалые люди говорили, что в тюрьме кормили гораздо лучше. Помню лишь, что давали ржаную муку, солёную воблу, немного растительного масла, овсяной и пшеничной крупы и соль. Сахара в рационе не было. Продукты начали давать лишь через несколько дней после того, как нас выбросили в тайгу.

Режим определили строгий. Запрещалось покидать расположение поселения. Если кому-то требовалась экстренная помощь, все проблемы решались только самим комендантом.

Самым страшным оказалось, что нас выбросили далеко от реки. В пятистах метрах от поселения была заболоченная, слабопроточная речушка. Называлась она Сухоречкой, и будущий посёлок назвали её именем, или Усинским. Сволочи – даже воды, и той лишили людей, как будто нельзя было определить нам место для проживания возле реки с проточной водой. Всю жизнь все сосланные пили только саянскую, чистую родниковую воду, а эта зловонная болотная жижа вызывала отвращение. У людей сразу начались поносы, расстройства желудка. Таким образом, приходилось нам начинать новую жизнь, намеченную сосланным в болото советской властью, без воды и без пищи.

Кругом горели костры. Люди очищали пространство для нового поселения. Главной задачей была раскорчёвка леса для строительства бараков, чтобы как-то перезимовать под крышей. Лошадей не было. Всё делалось вручную. Люди объединялись для возведения бараков семейными, родственными кланами. Времени до зимы оставалось мало, и три семьи Неволиных – двух Павлов и Андреяна – рассчитывали приготовить себе для житья одну хибару на всех. Хибара напоминала собой охотничью избу из неошкуренного елово-пихтового леса на мху площадью около 25–30 квадратных метров. И на этой жилой площади должны были ютиться около пятнадцати человек!

Были устроены нары в три ряда. Стояла железная печь. За ширмой из холста было отведено место для умывания. Посреди комнаты располагался сколоченный из тёсаных плах обеденный стол. Свет в жилище проникал через два небольших окна, поскольку стекло было в большом дефиците. Освещался «дом» коптилкой, изготовленной из сала зверьков. Пользовались мы и лучинкой, как в стародавние века. Огонь добывали кресалом, спички берегли. Несмотря на большую скученность, у меня почему-то не отложились в памяти от того времени ни ссоры, ни ругань, ни, тем более, рукоприкладство среди проживающих.