Человек, лишённый малой родины - Виктор Неволин

И вдруг поздним вечером, в середине мая, нам соседка по секрету сообщила: комитет бедноты утвердил список крестьян на высылку. В этом списке есть и фамилия Неволиных. Моя мать никак не могла поверить: ведь нас никто и никогда не относил к кулакам. У нас была обычная крестьянская семья и хозяйство, не подлежавшее никаким серьёзным налогообложениям. И посоветоваться было не с кем: отец в это время был мобилизован на строительство плотов. Так и прошла бессонная ночь, полная тревог и печали.

Маме вспомнился первомайский митинг, на котором секретарь райкома партии объявил, что всех кулаков сошлют на север. «И пусть они там копают себе могилу, а сегодня им пора сколачивать гробы!» Не верилось, что Неволиных включили в кулацкий «гробовой» список. Ведь мы никого не эксплуатировали, сами добывали себе хлеб. И вообще неизвестно, кто придумал такое слово – «кулак». Кулак в моём понимании – символ силы, мощи человека! Зачем придавать ему какой-то смысл мироеда, душителя людей? Сильный, хваткий, работящий человек – это ведь опора любому политическому режиму! Зачем его уничтожать?

Взять хотя бы моего отца. Жил он в сиротстве. За всю свою жизнь не сносил ни одного порядочного костюма. Даже на свадьбу позаимствовал суконный пиджак с чужого плеча. До самой ссылки зимой, осенью и весной у него была одна-единственная одежонка: шабур – полупальто, сшитое из самодельного сукна, не теплее солдатской шинели (носили его с подпояской), и незаменимые бродни, тоже из самодельной кожи. Зимой лишь по праздникам надевал он уже не новые валенки.

Также и на ребятишках всё было самодельное, а нижнего белья не было вообще, не говоря уже о простынях, матрацах и подушках. Одевались мы по-крестьянски бедно.

Подготовка к высылке велась в глубокой тайне. Так всегда всё делали большевики, начиная от захвата власти. Они боялись, что крестьяне порежут свой скот, раздадут имущество родным и знакомым и им мало достанется от грабежа.

Отец приплыл на плотах в Верхнеусинское ночью 19 мая 1931 года, а 20 мая была объявлена высылка. Получилось, что мужики бесплатно горбились на строительстве плотов, и делали они их не для сплава зерна в Абакан, а для самих себя. Даны были сутки для сбора. И предъявлены требования: скот и всю живность в хозяйстве не забивать (всё сразу же описали), с собой брать вещей по пуду на одного человека и запастись едой на две недели. К каждому дому был выставлен стражник, чтобы ничего из дома не выносили и чтобы там не скапливались люди. Сообщили во всеуслышание, что обжалования действий властей не принимаются: таков революционный порядок. И остаётся тайной, куда повезут раскулаченных.

За нас никто не заступился. Проводить пришли только мамины сёстры (их не высылали). Вместе поплакали, попереживали. Родители растерялись: что можно было собрать в дорогу за отведённые сутки? Мама с бабушкой рыдали. Лишь дети вели себя спокойно. Да и кто здесь мог помочь? Нашу судьбу решили власти, и мы были в их полном распоряжении. Только и оставалось, что переживать.

По линии отца выселялись почти все родственники. Первым «этапом» ссыльных из села отправили около сорока крестьянских хозяйств из трёхсот дворов обоих сёл и окрестных заимок. Это было более 10 процентов населения бывшего Усинского района.

Что же мы всё-таки могли взять с собой в ссылку? В то время в семейном «капитале» было около 16 рублей, остальное составляли дом с постройками и домашний скот.

Старикам власть разрешала остаться. Нашей бабушке Устинье Васильевне предложили уехать к «благополучной» дочери в Туву, но она категорически отказалась: «Поеду туда, куда гонят эти ироды моих детей и внуков!» Оставалось решить, что делать с самой маленькой дочерью Дусей. Ей исполнился только годик. Сёстры уговорили маму оставить девочку у них. Мол, когда устроитесь на новом месте, приедете и за ней. Думали, это будет скоро, но «скоро» длилось целых тринадцать лет.

Родители долго совещались, что взять из вещей и продуктов. Объявленные нам шестнадцать килограммов груза стали обязательным ограничением. Одежды хорошей в доме не было, кроме вещей мамы. Она принесла их в дом при замужестве. Забрали все овчинные шубы, потники (войлоки), на которых спали дети, две подушки, тёплое одеяло, самотканые половики, чугунную ступу, сковороды (одну из них мама мне подарила, когда я обзавёлся семьёй, и эта сковородка до сих пор хранится у меня как дорогая реликвия) и мясорубку, которая принадлежала двум семьям (нашей и тёти Фроси). А из продуктов брать было нечего: ржаная мука, пшённая (просяная) и овсяная крупа, масло, сушёное мясо. Свежее брать не разрешалось. Зарезали только куриц, потому что их не учли при описи. Да и сохранить мясо в жару было невозможно. В общем, пару недель можно было перебиться с семьёй с нашими продуктами.

В день высылки нас подняли рано. Предупредили о времени посадки на подводы. В тот день нам уже было запрещено заниматься хозяйством, поскольку оно теперь принадлежало государству. Как обычно, сели за стол, позавтракали и стали ждать команду на выход из родного дома. Всей семьёй прошли в горницу, помолились перед иконами. Молились очень долго. Всей службой заправляла бабонька. Потом убрали все иконы, завернули их в чистые новые полотенца и сложили в единственный наш сундук, который сопровождал нас потом всю ссылку, а после неё был привезён в Абакан. Женщины в горькие прощальные часы плакали. Отец же вёл себя мужественно. Успокаивал всех, не давая победить себя растерянности, был спокоен и рассудителен.

Перед выходом из дома по русскому обычаю расселись по лавкам перед дальней дорогой. Помолчали – и в путь!

Енисейский Большой порог

К каждому дому были поданы подводы для переезда к плотам, ожидавшим нас на левом берегу реки Ус в конце села. Провожать до места посадки пришли только родственники, остававшиеся в Верхнеусинском. Односельчане, когда мы следовали по улице, не вышли с нами проститься, украдкой наблюдали из окон и узких щелей высоких заплотов. На своей подводе нас провожали Пичугины. И сестрёнка Дуся уже находилась на их телеге.

Посадка и погрузка на плоты проходили уже быстро, по команде. К нам приставили охранников, вооружённых пистолетами и винтовками. Теперь без их разрешения нельзя было сделать ни шагу. С последними прощаниями были слёзы и рыдания, но и они остались позади. Отчалили от родного берега, и горная река стремительно понесла нас своими быстрыми водами. Замелькали знакомые горы, овраги, поля, леса, где когда-то охотились, рыбачили, собирали ягоду. Всё ушло в прошлое. Увидим ли мы ещё когда-нибудь свою малую родину?

Но, как говорится в народе, всякое зло бывает наказано, и на всякое злодеяние бывает Божья кара. У нас на ссылке говорили, что все те, кто грозил нам погибелью в Нарымских болотах, вся районная правящая верхушка, которая выселяла нас, в 1937–1939 годах была арестована, репрессирована и большей частью расстреляна. Круто расправился со своими псами правитель, которому они верно служили. Пожалели ли они перед смертью о совершённом деянии, раскаялись ли перед собственным народом на краю могилы? Вряд ли. Свою долю свинца получил и руководитель Западно-Сибирского края Роберт Эйхе. Это он планировал и распределял, кого и куда везти в ссылку и в каких каторжных условиях содержать невинные жертвы.