Статьи из журнала «Компания» - Дмитрий Быков

— Мне нужен цветок для девушки! — крикнул я сверху. — Флауэр, флора! Пур ля фам!

— Нельзя, — сказал полицейский и жестами показал, что готов залезть туда сам и достать орхидею.

— Я должен сделать это лично! — воскликнул я и, с трудом оторвав одну руку от скалы, ударил себя ею в грудь.

— Ну, как знаешь, — сказал полицейский и ушел.

— Он пошел писать протокол! — кричала Рита. — Меня уволят, слезайте немедленно!

Но слезать я боялся. Я завис на скале, распластавшись по ней, как блин, и в это время полицейский вернулся. Он нес откуда-то огромную палку длиной метра в три, не меньше. Конец ее был заботливо расщеплен, чтобы удобнее оказалось зацепить орхидею.

— Я буду снизу держать, а ты сверху подхватывай! — объяснил полицейский, помогая себе жестами. Я подхватил палку и направил ее на орхидею. Рита закрыла лицо руками. Попытки с семнадцатой розовый цветок упал к ее ногам. Полицейский отставил палку, помог мне слезть и зааплодировал. Я предлагал ему двадцать солей за помощь, но он не взял.

Я это все к чему? К тому, что неискоренимый страх перед любой полицией — признак болезни общества. В нормальных странах полиция существует для того, чтобы помогать людям в невинных добрых поступках. В Перу, наверное, тоже не все полицейские такие, если даже Рита поначалу испугалась. Но то, что такие хотя бы есть, само по себе способно внушить восторг. Если бы я в Москве полез в гору за цветком, никакой местный дядя Степа не избавил бы меня от штрафа за оскорбление скалы или неправомерный сбор цветов.

Можно, конечно, плюнуть на все и уехать отсюда в Nahui… Но это как-то непатриотично. Патриотично — дать почитать эту колонку всем отечественным полицейским и понадеяться на исправление их нравов.

10 февраля 2006 года

№ 401, 13 февраля 2006 года

Какие есть

Будь я специалистом по организации бизнеса, непременно ввел бы в каждой корпорации должность менеджера по революционным переменам. Этот персонаж специально осуществлял бы периодические реорганизации — максимально травматичные, жестокие и бессмысленные. Он компрометировал бы любые перемены, доводя их до абсурда, обращая в противоположность — лишь бы после его трехмесячной бурной деятельности коллектив дружно застонал: ради Бога, верните все как было! Пусть оно было отвратительно, косно, неэффективно — а все-таки лучше, чем сейчас. И все благополучно возвращалось бы на круги своя, и это звалось бы стабильностью.

Самая стабильная в мире корпорация — безусловно, Россия, которая в главных своих чертах неизменна уже лет шестьсот. Сколько она существует как государство, столько и не меняет основных своих схем. И если вас интересует не только эффективность, но прежде всего устойчивость бизнеса, — организуйте свои корпорации по образу и подобию российского государства, в котором любые перемены приводят к ухудшениям, компрометируют саму идею реформ и легитимизируют возвращение к исходной точке.

Главная особенность сегодняшнего российского телевидения, да и печатных СМИ, не в том, что из них исчезли острые ток-шоу, яркие персонажи, непримиримые дискуссии и прочие атрибуты так называемой свободы: всего этого не очень много и на американском телевидении, и на немецком, и на французском — даже в нынешние бурные для Европы времена. Главная перемена — в интонации: раньше все мы напряженно думали над тем, какими нам стать, чтобы быть счастливыми. Сегодня все уже поняли: мы такие, как надо. Как надо нам самим. Мы не можем стать другими, ибо любая реформа обрушивает страну так же, как обрушился на наших глазах нереформируемый Советский Союз. Надо не менять себя, а учиться жить с этим. С тем, что мы вот такие и другими быть не можем. Эта интонация решительно во всем: любой телевизионный или газетный разговор очень быстро уходит от сути. Зайдет ли речь о рядовом Сычеве — и все часами спорят, был он изнасилован или нет, сам себя покалечил или был покалечен сержантом, сам виноват («не умеет за себя постоять») или ни в чем не виноват. Тогда как речь должна идти единственно о том, почему российская армия вообще славится самострелами и покалеченными солдатами, почему новобранец готов скорее вызвать у себя гангрену, чем нормально служить, и так далее. Заговорят ли о том, что нынешние морозы оказались серьезным испытанием для российских теплосистем, — и опять-таки сведут все к разговору о погоде или Чубайсе, а не о том, что вся система российских котельных давно дышит на ладан. И так далее: все разговоры в конечном итоге — о следствиях, а не о причинах, о внешнем, а не о внутреннем.

Конечно, ежу ясно, что и Советский Союз был вполне себе реформируем, и сама Россия может быть приведена в человеческий вид минимальными коллективными усилиями. Но, поскольку тогда это будет уже другая страна — не столь комфортная для дураков, не столь удобная для бездарей, не столь вольготная для лентяев, — все перечисленные категории населения содержат некоторое количество горе-революционеров и поощряют самых бездарных реформаторов — чтобы они, пятнадцать-двадцать лет внушая всей стране отвращение к реформам, убеждали нас в главном: мы такие, какие есть, и другими быть никогда не сможем.

В это состояние мы снова вернулись. С этой господствующей интонацией живем. А надоест так жить — так лет через сорок очередные менеджеры по антиреформаторству к нашим услугам. Чтобы и детям нашим было неповадно задавать себе вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?»

17 февраля 2006 года

№ 402, 20 февраля 2006 года

Повесить кирпич

Тут в одной российской республике сменилась власть. Возглавлявший ее с советских времен и вогнавший в стагнацию 75-летний президент подал в отставку после разговора с президентом России. Вместо него предложили человека помоложе. А спикером парламента в этой республике теперь стал сын бывшего президента. Так сделали потому, что республика очень многонациональная, и для баланса сил — чтобы, значит, президент был одной нации, а спикер другой, — обязательно требуется продвинуть в спикеры родного сына бывшего президента. И всем будет от этого хорошо.

При этом широко обсуждается вопрос о том, хорошо ли, когда соблюдается династический принцип смены власти. Вспоминают даже фразу Александра Введенского: «Монархия хороша тем, что иногда случайно приводит к власти порядочного человека». Прав был обэриут: чтобы сделать политическую карьеру — особенно в условиях демократии — с порядочностью надо распрощаться априори. Говорят, что и в Азербайджане вполне неплохо получилось: Эльхам Алиев, конечно, не Гейдар (что, возможно, и к лучшему), но преемник достойный, народом любим, фамилия знакомая… Создается впечатление, что ничего и не кончилось. Смена власти превращается в чистую формальность.

Люди, всерьез обсуждающие прелести престолонаследия, забывают только об одном: это уже было, и от этого отказались. Человечество ушагало дальше. Монархия осталась в десятке-другом государств, и то символически. У престолонаследия, как и у любой архаики, есть свои преимущества — архаика вообще обаятельна, например, в кино о викингах, рыцарях и драконах; но хватит, это уже было, и клановая структура общества была, и байская власть, и среднеазиатское средневековье — но попробовали, хватит, не надо. Пусть Россия ходит по кругу — человечество выбрало движение по прямой.

Всякий период в человеческой жизни — и в истории — чем-нибудь да хорош: в детстве все очень чисты (если вовремя пеленают и подмывают), в отрочестве могут много раз без передышки, в зрелости хорошо соображают, в старости умеют отделять главное от второстепенного… Все это не повод впадать в детство и сломя голову ломиться в старость: ни жизнь, ни история не терпят повторений. Когда-то человечество уже решило: мысль — свободна, религия — ненасильственна, фанатизм — отвратителен, невежество — постыдно, а выдавать пещерность нравов за оскорбленное религиозное чувство — обычная уловка погромщиков. Мы это помним по своим дворам: «Ты про мою сестру плохо сказал!» — хрясь! А я и знать не знаю, что у него вообще есть сестра. Скорее всего, нету. Просто ему кулаками помахать хочется.

В богатой, долгой и жестокой человеческой истории много чего уже было. И никто не утверждает (я уж точно), что главной целью человечества является достижение свободы каждого индивидуума. Свобода вообще не может быть целью — она чего-нибудь стоит, лишь пока остается средством. Но утверждать, будто человечеству лучше в условиях средневековья, — примерно то же, что после поражения в войне уверять, будто населению лучше жилось под твоей оккупацией. Лучше, не лучше, а история тебя приговорила; ну и будь любезен слушаться, уйди с арены. В истории и в философии, к сожалению или, к счастью, ничто не может быть завоевано раз и навсегда — но уж какие-то ключевые вещи надо запоминать надолго. И повесить внушительный «кирпич» на тех путях, которые оказались тупиковыми. Это в равной степени касается и престолонаследия, и фундаментализма, и оголтелого антигосударственного либерализма.