Пашков дом - Николай Шмелёв

И тогда же, в те годы, то есть где-то в тридцать лет, он набрёл и на главную свою мысль… Пожалуй, ничего крупнее этой мысли он так и не смог найти за всю свою сознательную жизнь, а если смотреть правде в глаза, если не обманывать себя, то больше уже, вероятно, и не найдёт. Вряд ли к старости люди делаются умнее: больше знают, больше размышляют, это верно, но это, как говорится, совсем уже иной вопрос… Эта мысль заняла тогда лет пять-шесть его жизни, не меньше — не появление её, нет, родилась она как-то сразу, легко и просто, в один из таких же вот длинных ненастных вечеров, а её воплощение во что-нибудь конкретное. Сначала это, как водится, был роман, вернее, попытка его, потом, когда не получилось, на этой же основе — довольно обширное эссе, и в конце концов — солидное историко-философское исследование, которое до сих пор лежит у него в столе и, надо думать, так и пролежит там до самой его смерти, если, конечно, ничего очень уж неожиданного не произойдёт… Да и потом, когда его уже не будет — кто знает? Булгаков, правда, утверждает, что рукописи не горят… Что ж, простим ему эту маленькую ложь в утешение слабодушным, он ведь был писатель, сказочник, не историк, он не обязан был всё время оглядываться назад…

Мысль эта, в примитиве, сводилась к следующему: милосердие — самая выгодная политика по чисто коммерческим соображениям. Не по нравственным критериям, не по выбору между добром и злом — нет, именно по циничному будничному расчёту в категориях прибылей и убытков, то есть исходя из трезвой оценки эффективности прилагаемых усилий: поступаем так — и получаем то-то, поступаем не так — и не получаем ничего или получаем, но такой ценой, что эффект не выдерживает никакого сопоставления с затратами, которые пришлось для этого приложить… Иными словами, что выгоднее, что эффективнее: кнут или пряник? Нельзя не признать — существенный по жизни вопрос. Может быть, даже главный вопрос.

Много он тогда перелопатил всего, нужного и ненужного, горы целые — кого только и о ком только не пришлось тогда прочесть… И вся эта тысячелетняя китайская распря между легистами и их противниками, и Макиавелли, и Торквемада, и Монтень, и наши поп Сильвестр и соратник его по управлению государством окольничий Адашев, обеспечившие такой успех началу царствования царя Ивана, — великое множество имён, и каких имён!.. «Милосердие как политический инструмент: опыт сравнительного анализа некоторых средневековых доктрин» — так он назвал в конце концов этот свой манускрипт…

Самым интересным во всех тогдашних его изысканиях была, пожалуй, даже не теория вопроса, не разработка принципа как такового — что ж, что принцип, мало ли было и есть таких принципов, и этот тоже только один из возможных, может быть, он и умнее других принципов, а может быть, и нет, на словах же не докажешь — нет, не теория вопроса, а то, что это всё, оказывается, уже было на практике, уже действовало когда-то, и успешно действовало, очень успешно, но почему-то вот заглохло и не прижилось… Печально, но не прижилось… К примеру, тот же период юности Ивана Грозного… Как хорошо всё тогда начиналось! Успокоение страны, внутренний порядок, тишина, достаток, завоевание Казанского царства, потом Астраханского… И вдруг, на ровном месте, ни с того ни с сего — террор, опричнина, избиение целых городов, военные авантюры, разорение государства, и пошло-поехало, и ничего уже не остановить… Но в начале был не Иван — в начале был благочестивый, трезвый, кроткий, щедрый, уступчивый, лукавый, изворотливый протопоп Благовещенского собора Сильвестр, и был превосходный администратор, выдающийся технолог власти окольничий Алексей Адашев. А потом… А вот потом стало действовать известнейшее во все времена правило: лучше перебить десять невиновных, чем упустить одного виновного, и вот тогда-то и пошло всё чёрт-те как и чёрт-те куда…

Развитие, конечно, развитием, законы законами, но и люди тоже ведь что-то значат, тем более те, кто во главе… Каким человеком был Сильвестр, можно вполне, видимо, достоверно судить хотя бы по его «Домострою»: там он прямо говорит, что добро, кротость, снисходительность, щедрость, маневренность — самый эффективный путь приобретения выгод житейских как в малых делах, так и в больших… И в этом смысле он, Горт, здесь, собственно говоря, не открыл ничего нового, он лишь приподнял эти житейские правила до государственного уровня, до уровня политического принципа, т. е. сделал то, что не на деле — на деле-то поп как раз так и поступал, — а на словах, на бумаге не смог или не счёл нужным сделать Сильвестр. Почему? Кто ж его знает, почему: может быть, потому, что не по чину был бы по тем временам замах — печатно учить государей, как вести дела, а может быть, и потому, что поп уже тогда сознавал, что здравый смысл, деловой цинизм как руководящая идея вряд ли когда-нибудь найдут отклик в размашистой, истовой душе русского человека, вечно озабоченного поисками какой-то вселенской правды и предпочитающего жить, как живётся, но зато с надеждой, что есть где-то земля обетованная и есть где-то праведные люди, которые постом и молитвою и святым пастырским благословением спасут когда-нибудь всех страждущих, всех убогих и отчаявшихся, указав им единственно верный, единственно возможный путь ко всеобщему спасению и счастью.

Как возмущался, даже спустя уже триста лет, Сергей Михайлович Соловьёв этим цинизмом Сильвестра! «Страшно было состояние того общества, — писал он, — в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целью приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр». Как же можно, чтобы «добрые дела служили только средством достижения корыстных целей»? Ведь это же фальшь, лицемерие, профанация святых идей, это не от сердца, это опять от лукавства и от корысти человеческой! Нет, если уж ты пастырь, то ты и сам облачись в ризы светлые, и нас одень во всё чистое, чтобы ни пятнышка не было нигде!.. Эх, Сергей Михайлович, Сергей Михайлович!.. Светлыми-то ризы больше одного дня никогда не бывают, потом на них всякое налипает, иначе и не может быть. А жить надо, и двигаться, и шевелиться тоже надо…

Да и не только Соловьёв, и другие тоже… Нет, никогда здравый смысл, трезвость, расчёт, умеренность не были популярны на Руси, все так или иначе святую идею искали и только её и призывали: всё — или ничего! Не надо нам прогресса, не надо нам процветания, не надо нам милосердия и человеческих условий жизни, если это от головы, а не от души. Мы скорее вместе с каким-нибудь новым Аввакумом и себя сожжём, и других спалим — за любую сказку, за любую надежду, если только она от святости, от юродства, если только она от мира того, а не от сего… Креститесь, православные, под ситцевым знаменем, и за единый аз — в огонь!

Когда рукопись, вернее, начальный вариант её, впервые попала на глаза отцу — он уже был тогда в отставке, — отец, пробежав первые несколько страниц, вскинул на него недоумённый взгляд. Как сейчас помнится, отец сидел тогда в кресле, а он, волнуясь и не подавая виду, что волнуется, стоял рядом с ним.

— Ты что это — всерьёз?

— Всерьёз. А что?

— Так… Будем обращаться к психиатру или обойдёмся домашними, так сказать, средствами?

— По-твоему, уже пора?

— По-моему, пора… Куда уж больше…

— Что так?

— Улыбаешься? Ну-ну… Зря ты улыбаешься, Саша… Ты-то улыбаешься, а мне не до смеха… Нет, когда же я всё-таки тебя проглядел, а? Был нормальный парень. Ну, с завихрениями, конечно, не без этого… Но, в общем-то, хороший парень, хорошая работа, дом, семья… Радовался, думал, можно спокойно теперь и умирать… Я ведь и представить себе не мог, над чем ты, оказывается, сидишь…

— Да что ты, в самом деле? Что ты причитаешь? Что не так?

— Что? Ты… Прежде всего ты… Ты не так… Как ты будешь жить дальше? Не знаю… Честное слово, Саша, не знаю… Раньше, думалось, знал… А теперь — не знаю.

— Как жил, так и буду жить. Не беспокойся, проживу. Не хуже других… А в чём дело? Ты с этой моей основной мыслью не согласен? Из-за неё ты взвился или ещё из-за чего?

— Ну, про мысль я вообще не говорю…

— По-твоему, бред?

— Нет, не бред… Хуже… Всякое я в жизни видел. И всякое слышал… Но чтобы так, в лоб, в открытую кто-нибудь говорил, что человечность, добро — это лишь инструмент, чтобы успешнее помыкать людьми…

— Да не так же, отец! Я же не это пытаюсь доказать… Я пытаюсь доказать, что добро, милосердие эффективны и выгодны сами по себе, мало того — что они на деле более эффективны, более выгодны, чем злоба и жестокость…

— Так эдак же любой мошенник станет править людьми! По твоей теории — только им и быть наверху…

— Мошенник? Ну и что ж, что мошенник, отец? Лишь бы умный был, лишь бы выгоду свою и выгоду дела соблюдал… Через выгоду других… Какая разница — мошенник или не мошенник? Важно не это, важен результат…

— С циниками, не с дураками, с циниками жить можно — так, что ли, по-твоему?