На линии огня - Дональд Гамильтон

– Минуточку, – произнес он, затем подскочил ко мне и принялся обыскивать.

Это было что-то новенькое, такого ни разу еще не случалось за два года с момента моего первого здесь появления. Я покорно поднял руки и обрушил каблук на стопу охранника. Ботинки были новыми – я еще не сделал на каблуках резиновые набойки. Шестерка взвыл от боли.

В этот момент дверь кабинета открылась, из нее вышел Брукс и вновь плотно прикрыл ее за собою.

– Черт возьми, что тут творится? – потребовал он объяснений.

Охранник тем временем прыгал на одной ноге.

– Прошу прощения, – проговорил я. – Нечаянно наступил ему на пальчик.

Дверь снова открылась, и к ней лениво прислонился, словно испытывая, выдержит ли она его тяжесть, Карл Гандермэн. Все это выглядело так, будто он вот-вот сорвет дверь с петель и начнет разбирать ее на доски от нечего делать. Это был здоровенный мужик.

– Чего ради здесь хай? – поинтересовался Гандермэн требовательным тоном. – Какого черта ты делаешь, Корки? В классики, что ли, играешь? Вот проклятье, я всячески добиваюсь, чтобы в заведении царил порядок, а тут мои собственные мальчики устраивают шум, как в портовом кабаке.

Марджи попыталась объяснить:

– Он стал обыскивать Пола... Гандермэн не дослушал.

– Брукс, вышвырни эту тупую сволочь отсюда, пока я не озверел и не сломал ему другую ногу.

Брукс, высокий, тощий блондин лет сорока, заметно смешался: он никогда меня особенно не жаловал, и, видимо, его первым побуждением было желание возразить. Ему нравилось считать себя правой рукой Карла, и, может, так оно и было. Меня, во всяком случае, на должность первого помощника Гандермэна никто не звал. Наконец, поборов себя, Брукс кивнул тому, кого называли Корки, и они вместе вышли.

Гандермэн взглянул на меня и ухмыльнулся:

– Чувствуешь себя крутым, а?

Он знал, почему я так поступил: чтобы доказать себе и, возможно, ему, что не стану сносить всякие вольности от его шавок. Гандермэна развеселил мой поступок, а я ничего не имел против этого, поскольку кое-что о нем знал.

– Не крутым, – отозвался я, – а вот малость обиженным – это да.

Он засмеялся и повернулся к оставшемуся охраннику:

– Скажи Раулю, пусть приготовит бифштексы. Три, есть будем здесь... Лапочка, ты выглядишь шикарно, – обратился он к Марджи и, обвив здоровенной ручищей за талию, привлек ее к себе. – Давай за нами, Пол, сейчас сварганим выпивку.

Я вошел следом за ними в кабинет. Шествуя впереди, они выглядели как трогательная влюбленная парочка. Я почти ожидал, что Марджи вот-вот замурлычет, словно кошка. Но мне слишком хорошо было известно об их подлинных отношениях, чтобы меня это могло обмануть. Наблюдать их вместе вечером для меня было равносильно тому, как если бы я следил за подготовкой к случке двух крупных диких зверей. Утром, если только захочу, мне продемонстрируют синяки, следы укусов и разодранную одежду. Им все было известно про меня, а я все знал о них, и посему моя жизнь никогда не была в полной безопасности. А это обстоятельство делало ее лишь более интересной. Последние два года я только тем и занимался, что развлекался этой игрой. Некоторые люди, чтобы испытать сильные ощущения, карабкаются на горы. Другие охотятся на крупных животных. Есть и такие, которые сражаются с быками. А я вот друг Карла Гандермэна. Полагаю, наши взаимоотношения можно назвать дружбой, хотя бывают времена, когда, просыпаясь по ночам, я всерьез задумываюсь о том, чтобы его убить, и у меня есть все основания считать, что и он питает ко мне те же самые чувства.

Но убивать было уже поздно, даже слишком поздно. Был такой момент два с половиной года назад, когда я мог и даже должен был выстрелить в него – не обязательно в сердце, а просто в ногу или плечо, чтобы он упал. Иногда, просыпаясь, я думаю о том случае. Но теперь слишком поздно. Для меня. Другое дело для него. Не сомневаюсь, что время от времени его ночные мысли тоже кружат вокруг этого. И однажды он должен принять решение. А пока мы ходим в дружках, и чуть не закадычных.

Я смотрел, как он шел к передвижному бару, чтобы приготовить нам выпивку – двести шестьдесят пять фунтов живого веса и почти никакого жира. Карл выглядел потрясающе в белом обеденном пиджаке, не сравнить с тем, каким я его увидел впервые в затерявшейся в горах сторожке Северной Каролины. Тогда он был облачен в одеяние, которое, по замыслу торговца платьем, полностью отвечало идее охотничьего костюма, – в шерстяной красно-черный плед. Это мужчина-то с его габаритами. Но, надо признать, смотрелся здорово. Уж за оленя его никак нельзя было принять, именно такую цель, видимо, и преследовал этот маскарад.

Никогда не знаешь, кого можешь встретить в охотничьем пристанище типа той сторожки. Там может оказаться серьезный охотник-спортсмен или два таких, которым не терпится водрузить на стену своей гостиной, увешанной оружием, очередной трофей – звериную голову. Могут оказаться и несколько идиотов вроде меня, которым не терпится обновить амуницию и испытать оружие. Встречаются чудаки, которые забираются туда просто для того, чтобы пообщаться пару недель с природой. Вот только в толк не возьму, почему это всегда связано с тем, что бритву они оставляют дома? И затем, конечно, всегда находятся любители приложиться к бутылочке, для которых выезд на охоту без спиртного просто немыслим. Они скорее забудут взять с собою ружья, чем ящик с горячительными напитками.

Не думаю, что у кого-либо вызовет удивление, если я скажу, что Карл Гандермэн и две шестерки, которых он прихватил с собой ради компании и для защиты, как раз подпадали под последнюю категорию. Когда я прибыл, они закатили грандиозный скандал из-за ограничений в Северной Каролине по поводу спиртного, как будто владелец охотничьей сторожки был ответствен за принятие законов. И следующие два дня были куда более обеспокоены проблемой восполнения своих быстро убывающих запасов выпивки, чем вопросами охоты. Лишь решив ее, начали сетовать на недостаток живности, в которую можно пострелять, то бишь на то, что тревожило всех нас. Егеря делали все, на что только были способны, с собаками и без них, но вся дичь, которую они находили, неизменно скрывалась в направлении Теннесси, и нам не удавалось даже глянуть на нее одним глазком.

Вообще-то я не большой поклонник организованной охоты. Для меня самый приемлемый способ добыть известную мне дичь – это углубиться в глушь одному или с одним, но не больше, испытанным компаньоном – и стрелять в нее на слух или навскидку. А вот сидеть поздней осенью на обдуваемом всеми ветрами гребне горы рядом с каким-то незнакомцем слева от меня, держащим палец на спусковом крючке, и другим таким же – справа, ожидая, когда кто-то еще выгонит прямо на нас нечто подлежащее стрельбе, – нет, по моим меркам, это удовольствие ниже среднего.

Однако в тот раз была особая ситуация и охота на зверя, с которым прежде я никогда не сталкивался. Ради этого я откладывал пенни на дорогу и даже пожертвовал неделей учебы в юридической школе. Мы собрались не на оленя, хотя сезон был открыт, и никто не дал бы уйти самцу, если бы он появился. Нашей целью был необычный зверь, известный как русский вепрь, прошу не путать с одичавшей свиньей, которую нередко можно встретить на юге. Русский вепрь – это кабан, завезенный из Европы и прижившийся только в одном небольшом горном уголке Северной Америки, настоящий кабан, со щетиной, клыками и свирепостью, восходящей к доисторическим временам.

Он, возможно, единственный дикий зверь на континенте, который, дай ему волю, сам набрасывается на человека. Именно это, как объяснил мне Карл Гандермэн в нашей беседе тет-а-тет, и стало причиной его приезда туда. По его словам, какой это к черту спорт – скосить мощным ружьем, словно косой, безответного оленя, мирного черного медведя или медведя-гризли, которых практически нигде не осталось, кроме как на Аляске? И кому захочется переться в такую даль ради половика из медвежьей шкуры? Он, Карл Гандермэн, не любит стрелять в то, что не сопротивляется, вот почему и считал охоту пижонством, пока кто-то не рассказал ему об этих злобных и свирепых русских свиньях...

Я слушал эту его муру с вариациями в течение нескольких дней. Лично я не считаю охоту состязанием между зверем и человеком. Для меня это тест на мастерство, как гольф или боулинг. Если я чисто выполню работу – значит, победил, если наломаю дров – останусь в проигрыше, даже если подфартит завладеть трофеем. Для меня охота – это ловкость в обращении с оружием вкупе с умением читать следы, знанием повадок зверей и прочих премудростей. Иными словами, увлекательная игра, ничего больше. Я понимаю, что многие добрые и хорошие люди считают такое отношение жестоким и бессердечным, коли на карту поставлена жизнь живого существа. Так за чем же дело стало, господа? Прекратите есть мясо животных, убитых для вас на бойнях, и я тогда тоже перестану стрелять зверей ради собственного удовольствия. Просто хочу сделать ясным для всех, что я охочусь не для того, чтобы рисковать своей жизнью. Есть много способов погибнуть и без того, чтобы выискивать для этой цели новые, в чем я убедился за время службы в армии. Но если Карл Гандермэн, с крупнокалиберным ружьем в здоровенных ручищах и вдохновляемый парами виски, чувствует, что сумеет доказать всем нам, а главным образом свинье, свое мужество, то чего ради мне обращать его в свою веру?