Голод Рехи - Мария Токарева

– Ничего, Ларт, ничего, – бормотал он. – Я просто посижу. Полежу. Мы оба просто посидим здесь еще пару дней, а потом… потом отправимся дальше.

Мысли путались, Рехи навязчивой галлюцинацией мерещился жрец, его буйство в порту, его страшное искаженное злобой лицо. А еще из внешнего мира вне пещеры доносились разрозненные голоса.

– Он здесь! О! Страж Мира! Мы узрели твою силу!

– Страж Мира, мы ждали три сотни лет твоего возрождения! Исцели нас, прими в свое сердце и дай возродиться!

«Они нашли нас, они пришли нас добить, – Рехи догадался, что их выследили фанатики культа Двенадцатого. – Да что же это! Опять игры всех этих шутов, называющих себя высшими силами. Специально, что ли, кидают в такие испытания, чтобы потом бездарно добить? Глупый конец, шуты, слишком глупый конец вы придумали для нас. Я только что сделал невозможное, и это чтобы помереть?»

Он не знал, к кому обращается, но был уверен, что Сумеречный Эльф и Митрий не придут на помощь. И не оставалось четкости рассудка, чтобы до конца осмыслить все это.

Его окружили странные люди в темно-фиолетовых балахонах. Смутно они напоминали тех, что являлись в снах о прошлом. Они неслышно зашли в пещеру, принеся с собой противный запах благовоний, немытых тел и неведомых порошков.

«Жрецы?» – отрешенно пронеслось в меркнущем сознании Рехи. Его трясло и било начинавшейся жаром лютой лихорадки. На обожженных полукровок он достаточно насмотрелся, когда они брели подле Ларта, падая один за другим. Теперь он, кажется, присоединялся к их числу, и Ветер звал второго своего наездника, а Телла скалила клыки, как в день свержения своего короля. Лойэ… Рехи уцепился за этот образ. Она не появилась среди мертвецов. «Она жива. Наверняка жива. Мы все будем живы», – едва осознавая себя, пообещал Рехи. А дальше он не видел, что творилось с ним. Голоса жрецов мешали, они визжали и кричали на разные лады:

– Страж Мира пришел ради нас! Страж Мира с нами! Разнесите весть!

Кто-то осторожно подхватил Рехи и уложил на вытянутый щит. Потом вновь все тело прошила боль, когда руки полили пахучим снадобьем. Рехи закричал, не уловив тот момент, когда четверо дюжих парней подняли на перекладины щит и потащили прочь из пещеры.

«Ларт… Там же остался Ларт!» – понял с содроганием Рехи, но сил ему хватило лишь на то, чтобы вытянуть шею и неестественно вывернуть голову. Но в перевернутой перспективе он увидел только фиолетово-черную пустошь, раскинувшуюся вокруг странной процессии. Пещера уже скрылась из виду. Или он просто смотрел не в ту сторону. Он не понимал, все представало преувеличенным и искаженным.

– Нет! Ларт! Ларт! Не троньте его! Не… – хрипел Рехи, изворачиваясь и едва не падая со щита. Но кто-то аккуратно подхватывал его и привязывал кожаными ремнями. С ним обращались, точно с ценной вещью, с артефактом, откопанным в гробнице. Не более того.

– Он просит пощадить Ларта-людоеда, – донесся грубый голос, наверное, воина.

– Так пощадите, – сказал уверенно жрец. Блеснула слабая надежда, но Рехи все равно изворачивался змеей, причиняя себе дополнительные мучения.

– Но мы охотились за ним все эти годы, он скрывался по ту сторону гор, – недовольно настаивал воин.

– Страж Мира приказывает пощадить его. Вы только что видели явленное чудо.

– Ладно. Эй, там, бросьте эту падаль, если Страж Мира так просит.

– Ларт… Пустите… Пустите меня к нему… – прошептал Рехи. Но все сковала тьма. На грани пустоты он вновь вспомнил предостережение жреца в лиловом: «Не прошел через опасную дружбу и ложную славу». Через опасную дружбу он прошел, а ложной славы не желал. Неужто настигала и она? Нет, наверное, его несли на казнь. Хотя приговоренным не бинтуют раны, если только не хотят выставить перед толпой показательным примером. Но хуже клинка резали голоса, превращавшиеся в нестройный дикий рев:

– Страж Мира возродился! Ликуй, Последний Бастион!

Часть IV. В сиянии

Ненасытная боль

– Сила владыки нашего воплотилась в новом существе! Возрадуйся, Последний Бастион! Мы дождались! – услышал Рехи сквозь пламя, в которое обратился весь его мир. Он разлепил непомерно тяжелые веки и увидел сводчатую кладку арки ворот, добротную, но потемневшую от копоти пожарищ. Сами ворота чернели распахнутыми створками.

– Ла-а-арт, – прохрипел Рехи, но зов его потонул в реве толпы. Она наступала со всех сторон, пыталась дотянуться до высоко поднятого щита. Толпа, огонь – оба едины ненасытностью.

«Ларт… Ларт, ты должен выжить. Должен там выжить без меня! У тебя уже нет раны!» – твердил Рехи, и вновь его сводило с ума бессилие. Он так мечтал попасть в Бастион, так давно шел, чтобы ныне всем существом стремиться обратно, в затхлую пещеру у края равнины. Там оставался Ларт, он еще не мог сражаться, и неизвестно, сколько времени ему требовалось на восстановление. А ведь вокруг сновали ящеры, да и сектанты-воины едва ли слушались жрецов. Неужели Рехи все-таки потерял Ларта? Как потерял и Лойэ.

Вот и предстал Бастион – а ее там не оказалось, не встретила она у ворот, не кинулась к щиту. Или еще не настало время? Рехи слабо осознавал реальность, но хотел лишь одного: остаться в тишине, навечно в тишине рядом с Лойэ и Лартом. И без боли, ох, как же он мечтал избавиться от этой невозможной, всепоглощающей боли. Он бы вскинулся, занес меч, порубил бы стражников и полетел, куда ему хочется, а не лежал бы раздавленным ящером.

Кожаные ремни давили на грудь, и небо обрушивалось черным огнем. К счастью, рев толпы смолк. То ли Рехи потерял сознание, то ли его внесли в какое-то помещение. Мысли путались: «Ларт погиб ради меня… Даже если я исцелил его, он был слишком слаб, чтобы охотиться. Как же так! Из-за каких-то обожженных рук! Проклятье! Так нельзя! Так неправильно!»

Одна его часть верила, что Ларт наверняка выживет, наверняка выберется, но другая навечно провалилась в темную пучину отчаяния. Если все складывалось именно так, если все вокруг него только гибли, то и Ларт не мог уцелеть.

Огонь, вокруг только огонь. Огонь и пепел, разметавшие, выгрызшие мир. От боли Рехи временами вскидывался, разлеплял тяжелые веки. Это происходило, когда до него дотрагивались, что-то делали с руками. Руки! Да лучше бы их отрезали.

Рехи метался и хрипел, стремясь вырваться, высвободиться из лап неисцелимой, долгой боли. Горечь противным привкусом поселилась под языком, тело пронизала слабость