Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Оставь нас, милая, с государем, — сказала ей Мария.

Одарив презрительным взглядом Штефана, уродка важно выплыла из горницы. Супруги сели, Мария — в свое кресло, князь — на крытый бархатом веницейский стул, напротив нее.

Княгиня Мария являла собой совершенный образец высокородной византийской красавицы, излюбленный иконописцами древней столицы Палеологов и Комненов. На смуглом лике бывшей мангупской базилиссы правильными полукружьями выделялись густые черные, почти сраставшиеся на переносице брови. У двадцатишестилетней княгини был низкий, хотя и благородной формы лоб, маленький пухлый рот над округлым, чуть выдающимся вперед подбородком; все выглядело так, будто строгое лицо Марии было задумано послушным церковным канонам зографом, перенесено на доску или на стену храма и лишь после этого ожило под колеблющимся сиянием свечей, горевших в напольном серебряном канделябре. Но если раньше эти черты покоряли чарующей живостью, теперь они застыли и стали тверже, словно у скорбных икон, послуживших им прообразом.

Опустив глаза, княгиня снова принялась за шитье; золотая нить легко скользила между длинными тонкими пальцами, сматываемая с закатившегося под кресло тускло сверкавшего в полутьме клубка.

— Я принес неприятную весть, государыня, — тихо молвил князь. — Не вели казнить.

— Как дерзнет на то раба твоя — господине? — с затаенным укором спросила Мария. — Да и твоя ли в том оплошность, если девушка нашего несчастного рода, презрев стыд и долг, сбежала с простым ратником?

— Я выслал погоню. — В словах воеводы невольно послышалось признание вины.

— К чему? — проговорила Мария, упорно не поднимая глаз. — Что скажу ей теперь, когда грех совершен, где найду силы ее судить?

— Их ждет мой суд, он будет строг, — напомнил князь.

— К чему он, государь? — повторила княгиня чуть дрогнувшим голосом. — Разве в силах ты покарать сегодня того, кто главный виновник позора наших двух державных семейств, кто задумал и дал толчок тому, что содеяли, по его неслышной указке, эти двое?

— Не суди строго брата, государыня, — сказал воевода. — Он хотел их спасти.

— Базилей Александр мне не брат, — проронила княгиня. — Разве внял он моим просьбам пощадить брата Исаака? Разве не мне в досаду отпустил в дальний путь Роксану с тем, кто ее соблазнил и похитил, с тем преступным умыслом, чтобы все случилось, как мы о том сегодня узнали?

— Не хули базилея, моя государыня, — с сожалением молвил Штефан. — Может быть, он пал уже в бою с нашим общим врагом, коего ты зовешь исчадием ада и коий, верю, воистину исторгнут преисподней.

Мария не отвечала: черты княгини теперь казались высеченными из темного камня, из которого цари старого Византа возводили свои алтари. Мария давно разучилась плакать и лишь каменела в страданиях и обидах, которыми судьба в изобилии одаривала женщин ее семейства. Искусные руки сами делали свое дело, тонким золотом выводя затейливые славянские буквы большого церковного устава. «Се есть покров гроба рабы божии благочестивой и христолюбивой госпожи Ио Стефана воеводы господаря Земли Молдавской Марии иже и преставится к вечным обителем в лето…» Место для года смерти оставалось свободным; служанки княгини должны были вышить его на вишневой камке после упокоения своей госпожи.

«Заживо хоронит себя», — с горечью подумал Штефан-воевода, следя за работой жены.

Прошло время, когда князь Штефан с восторгом и поклонением взирал на чарующее диво, самой фортуной принесенное ему с Великого Черноморского острова, из тысячелетнего Мангупа. Прошел год, может быть — два года опьянения страстью, с которой он каждый раз возвращался к этой молодой женщине из походов и поездок по стране. Князь скоро понял, что Мария не подарит ему ни сына, ни дочери; это, однако, не охладило поначалу его — при сучавском дворе росли уже дети, княжны и княжичи от первой жены воеводы, от милых женщин, встречавшихся ему прежде в столице, в других городах и селах на Молдове. Штефан давно знал: браки королей и князей по дальнему сватовству и по портретам подобны игре в кости, в которой обе стороны чаще ожидает проигрыш; кошка все равно до окончательной покупки остается в мешке. Поэтому считалось в порядке вещей, что браки заключали для блага своей страны и для продления династии, а любовь искали за пределами семейного очага. Для любви, душевной и плотской, у мужей оставались возлюбленные, любовницы, куртизанки, у жен — влюбленные рыцари и пажи, порой — склонные ко греху духовники, порой — дюжие ратники, увлекаемые ночью с места стражи в опочивальни рукой служанки-наперсницы или самой хозяйки.

Так было со всеми, но не со Штефаном-воеводой в начале брака с Марией Мангупской. Штефан помнил ее приезд; помнил, как крымская красавица и умница, тогда еще веселая и радующаяся жизни, покорила все сердца в Сучаве, как она солнечным лучом озарила княжеские палаты.

Но время шло, и Мария мрачнела, замыкалась в себе, отстранялась. Штефан взирал на нее с тревогой и болью; может быть, молодой княгиней овладевал тайный недуг? К Марии, стараясь не попадаться ему на глаза, во все большем числе приходили бродячие богомолки, черноризные странницы, монашки ближних и дальних монастырей. В ее покоях все сильнее пахло ладаном. И со все большей дерзостью посматривала на господаря мерзкая карлица-гречанка, привезенная из Крыма. Княгиня отдавала все больше времени молитве, ночные бдения у налоя домовой церкви все чаще отрывали ее от супруга. И Штефан понял: то просыпалось в его жене, захватывало ее древнее наследие рода — исступление в богопочитании. Тем более неистовое, чем тяжелее были несчастья, обрушившиеся на этот род.

Штефан пытался этому противоборствовать. Он одаривал Марию диковинными, искусно выкованными заморскими златокузнецами украшениями, зазывал во дворец прославленных в Земле Молдавской игрецов на лэутах и кобзах, велел своим армашам приглашать странствующих менестрелей, прибредавших порой из Польши и из-за Карпат. Князь с радостью приютил и обласкал возвратившегося, чтобы быть ближе к дому, родного брата Марии, Александра. Покупал за большие деньги светские книги — о походах Александра Македона, о сказочных приключениях Елены Прекрасной и рыцарях короля Артура. Но золото и самоцветы его даров перебирались в церковные алтари. Богобоязненная государыня затворялась в дальних комнатах, услышав греховное пение или музыку лэутарей и трубадуров, отказывалась даже взглянуть на мирские книги. Вернувшегося же брата невзлюбила с особой силой; в ее глазах блудный брат оставался неисправимым, неподвластным раскаянию греховодником и развратником. Слушая наговоры неразлучной с нею карлицы и тезки, Мария все больше склонялась к мысли, что брат Александр, по наущению латинских клириков в тех странах, где он беспутствовал, вступил в сговор с дьяволом и теперь исправно служил преисподней.