Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Да плевать на нас воеводе Штефану, — с горечью говорил кожевник из Романа, — на нас и на всех мастеров-ремесленников Молдовы. Привилегии, которые он дает брашовянам и львовянам, разорили уже нас вконец, а он подтвердил их недавно опять! Купцы Брашова и Львова торгуют у нас беспошлинно, с нас же казна дерет и за то, что дышим на торгу.

— Эти привилегии вашим соседям дали еще отец его и дед, — напомнил итальянец из Сучавы. — Не так просто для князя положить им конец: мадьярский и польский короли сразу вступятся за своих ремесленников и негоциантов.

— Вот-вот, сразу вступятся! — подхватил кожевник. — За нас же и собственный государь не вступается никогда!

— Вы не справедливы к воеводе, — улыбнулся армянин, торговец хлебом из Килии. — Князь Штефан — первый молдавский господарь, вызволяющий из беды своих торговых людей в чужой земле. Он первым приказал брать под стражу товары иноземцев, если молдавских купцов в их стране ограбили, отвечать на конфискации конфискациями.

— И поддерживает своих людей в зарубежных тяжбах, — отозвался скорняк из Орхея.

— Все равно, — не унимался кожевник, — он дал им снова право вырывать у нас кусок изо рта. Мастера на Молдове разоряются, идут по миру, в разбойники. Глядите, что везу я в Брашов: сырые шкуры! Выделывать их до конца для нас: прямое разорение: с какой бережливостью ни работай, товар соседей все равно будет дешевле!

— Понимаю вас, почтеннейший, понимаю, — сказал Гютнер. — Но подумайте, можно ли его милости князю в канун великой войны ссориться с брашовянами и львовянами, от которых страна получает оружие, порох и все, что нужно для ратных дел!

— Ладно бы князь! Еще более грабят нас его паны! На каждом вотчинном готаре — мыто плати! А то и просто — налетят с холопьями да пограбят начисто или даже убьют! — закончил кожевник.

— И в этом деле, — учтиво пропел итальянец, — у молдавского герцога заслуги есть. Он — первый господарь земли вашей, начавший урезать боярские мытные поборы, утверждающий по всей стране единые пошлины от казны.

На дороге появилась простая телега в сопровождении шестерых всадников при копьях, луках и саблях. На ней сидел связанный по рукам и ногам бородатый дюжий мужик.

— Душегуба везут, — пояснил Переш любопытствовавшему Клаусу, — убийцу. В Сучаву, на суд господаря. Ратники же при нем — люди того села, по чьим землям едем. Душегубов, случается, в дороге вызволяют лотры, чтобы в ватагу свою забрать, село же тех мест за то пеню должно платить в казну, да немалую. Вот и стерегут. На готаре здешней общины их сменят соседские ратники.

— Что сделал этот несчастный? — спросил тем временем у сучавского немца покутский[55] купец-русин. — Может, то прелюбодей?

— Просто тать, — был ответ. — В Молдове за любодеяние не карают сурово. Накажут пеню да и отпустят.

— Такой закон еще Александр Добрый ввел, — усмехнулся скорняк. — Пусть забавляются, сказал воевода, да платят!

— У нас и насмерть за то казнить могут, — задумчиво отозвался дотоле молчавший гость.

— И у нас кое-где. — Стройный негоциант из Венеции с сожалением вздохнул. — Вот и вижу я: закон в земле этой мягок, к человеческим слабостям снисходителен. Вольно живется людям в Земле Молдавской!

— Куда как вольно! — скрипнул зубами все тот же мрачный кожевник. — Кому воля, а кому — ярмо да кнут.

— И не только простому люду. — Скорняк выразительно кивнул в сторону проезжавшего мимо связанного преступника. — В смутное время, да не только в оное, вот так, по рукам и ногам вязали великие бояре наших государей Земли Молдавской.

— Ныне — не то. После казни ворника Исайи м его приспешников[56] князь наложил узду на великое панство, — заметил Гютнер.

— Наложил, а как же! — воскликнул романчанин-кожевник. — Паны, боюсь, еще сильнее стали, чем прежде; у каждого свои ватага и стяг, на войну идут со своими значками, а то и хоругвями. Рано, пане Гютнер, говорить о княжьей узде для бояр!

— Паны поменьше да боярчата — за него, — возразил немец. — Это — сила.

— За него, пока не отвернется от воеводы счастье, — усмехнулся орхеец-скорняк. — Уж мы-то, почтеннейший, знаем своих панычей и панов.

— Паны дерутся, а у нас, сирых, чубы трещат, — заключил скорняк. — Дела идут под гору, в амбарах полно несбытого товара. И думаешь: то ли еще будет!

Разговор вернулся к торговле, и Войку перестал к нему прислушиваться. Чербул вырос среди людей, у которых вести торги считалось малопочтенным занятием, то же самое думали они и о ремесле. «Взять в руки молоток — цыганское дело», — говорили эти люди, признававшие почтенным только труд землепашца и ратника. Войку, правда, в своих скитаниях встречал немало достойных людей, занимавшихся торговлей или ремеслом, научился с уважением относиться к их заботам. Но беседы о товарах и сбыте, о пошлинах и прибылях не могли его привлекать. Мысли вернулись к тем, кто оставался на родине. Что делает теперь побратим Володимер, не пал ли на него княжий гнев?

51

Княгиня Мария вышивала для себя покров. На гроб.

В большой горнице на женской половине господарского дворца в Сучаве царила скорбная тишина, хотя собрались в ней в тот вечер многие высокие персоны. Вокруг самой государыни, кроме ее любимой карлицы, тоже Марии, восседали дочь воеводы Штефана от первой жены, киевской княжны Евдокии Олельковны, Елена, и вторая дочь, от коломейской русинки, — Васлена; и третья дочь, от купеческой жены из Тигины, — Докица. Внебрачные дочери, как и сыны, по обычаю времени, были взяты от худородных матерей и воспитывались в семействе князя. Поодаль, тоже занятые рукодельем, сидели мунтянская княгиня Мария с дочерью Марией-Влахицей — вдова и дочь погибшего заклятого Штефанова врага Раду Красивого. Пять лет тому назад, после решающей победы молдавского воеводы над соседом, обе были привезены в Сучаву и жили с тех пор при здешнем дворе.

Женщины встали, в пояс поклонились воеводе, ответившему учтивым поклоном. Затем, неслышно ступая, мунтянки первыми исчезли за дверью. Князь успел поймать сверкающий взор юной Влахицы, устремленный на него из-под полуопущенных ресниц. Только злая карла, гречанка Мария, высокомерно поджав мясистые толстые губы, кабаньими глазками сверлила свою хозяйку, дерзко испрашивая дозволения не уходить.

— Оставь нас, милая, с государем, — сказала ей Мария.

Одарив презрительным взглядом Штефана, уродка важно выплыла из горницы. Супруги сели, Мария — в свое кресло, князь — на крытый бархатом веницейский стул, напротив нее.