Андреевское братство - Василий Звягинцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уже было встал, собираясь откланяться, но старик меня остановил.
— А вот это? — Он показал на тело Ванды. Наверняка с моей головой что-то случилось. Я будто бы забыл о ней. Смотрел и не видел. Словно думал, что вот умерла, и все, а остальное меня не касается.
— Вы уж знаете, господин-товарищ, с чем пришли, с тем и уйти извольте. Не ставьте меня в трудное положение.
Слова его, по контрасту с нашим душевным разговором, прозвучали почти бестактно.
А мне что с ней делать? Вопрос, конечно, глупый, и не этому гостеприимному старику его задавать. Он и так сделал для нас куда больше, чем можно было ожидать.
— А может быть, вы позволите ее здесь до утра оставить? Я найду машину и заберу… А сейчас куда же? Денег вот в залог оставлю…
Не понял, чего больше было в голосе и выражении лица хозяина — возмущения или презрения.
— Послушайте, любезнейший, кажется, вы переходите все мыслимые рамки. Сожалею, если дал повод. Пусть живым я не сумел от чего-то отказать, но устраивать из моего дома мертвецкую!
Нет, как здорово он выразился: «живым»! Словно не только Ванда, но и я уже не слишком живой. А вдруг?
И мне опять вспомнился Артур, который видел меня в «серой зоне». А сейчас я в какой?
— Не будем говорить о худшем, — словно бы прочел мои мысли старый судейский волк, — но вообразите, что на следующем квартале вас тоже подстрелят. И что мне прикажете делать? В саду вашу даму закапывать или в милицейский участок с заявлением бежать? Нет уж, будьте так любезны…
И снова сменил гнев на милость.
— Если вам действительно сейчас некуда ее девать, послушайте совета. Вынесите на улицу, положите там, под кустиком где-то. Только уж попрошу, от моей калитки подальше. Утром успеете забрать — хорошо. Нет — и без вас подберут и похоронят. В общей могиле, конечно, но уж это… Реалии гражданской войны. Не нами начато… А меня избавьте. Я и так сделал для вас больше, чем можно требовать от порядочного человека. Не смею вас больше задерживать. Разве что на посошок…
— Благодарю, ваше превосходительство. Здоровье более не позволяет. Но…
А в принципе старик ведь прав. И в практическом смысле, и в том, что я действительно перешел некие нравственные пределы.
Я поднес стакан к губам. От запаха меня чуть не вывернуло наизнанку, однако я сдержался, пригубил, с омерзением наблюдая, как генерал выцедил свою порцию до дна.
— Ну хорошо, господин генерал. Спасибо за все, что вы для нас сделали. Я не хочу думать, что у вас останутся ко мне претензии.
Я взял куртку Людмилы, обшарил карманы, чтобы не оставить там чего-нибудь нужного. В левом боковом кармане — «браунинг», запасная обойма, облепленная табаком от раздавленной пачки папирос.
А зато во внутреннем кармане — перетянутая резинкой солидная пачка не чего-нибудь, а как раз фунтов стерлингов. Не о них ли она и говорила, поминая о своем богатстве?
Без всяких эмоций я протянул их генералу.
— Возьмите. В память о нашей встрече. И о рабе Божьей Ванде. Она католичка, но Богу, думаю, это безразлично. Поставьте свечку за упокой ее души. Или там молебен, не знаю, как оно принято… — я махнул рукой. — Понимаю, что давать деньги благородному человеку оскорбительно, но в нынешние времена какой может быть этикет? Возьмите, жить-то как-нибудь надо…
Что самое интересное — он взял. А я почему-то думал, что откажется из глупой гордости.
Взял, как получил карточный долг, не пересчитывая, сунул в карман халата.
— Ну, бог в помощь. Не скажу, что наша встреча была слишком приятна, но все же… Желаю дойти туда, куда идете… И автоматик свой не забудьте. Пригодится. Только под пальто от греха спрячьте…
Мудрый старик. Держа Ванду, обернутую простыней, на руках, я вышел в переулок, постоял, не зная, что делать дальше. Странно все это, в такой ситуации я еще не оказывался никогда.
Не знаю, для чего и почему, но я вернулся назад, к перекрестку, где все началось и кончилось. Бой давно утих. Настолько, что тишина была даже неестественна. Я положил Ванду рядом с исковерканным корпусом автомобиля. Постоял, склонив голову. Вроде так принято. Но скорби я не испытывал, к стыду моему, даже наоборот. Облегчение. Теперь я ничего не боялся и отвечал только за себя. Как тогда, в Сан-Франциско. А это гораздо проще. Постоял, потом захромал обратно.
Только вот сейчас я почувствовал, насколько плохо лично мне. Нога опухла, будто бревно, хотя рана была благополучно очищена, продезинфицирована, и кость не задета, от колена дергало вверх до пояса, и наступать было почти невозможно.
И куда идти? Район, в котором я оказался, представлял себе весьма приблизительно. С тем, как эти места выглядели в нашем мире, здешние улицы и переулки не имели ничего общего, а за истекшую неделю я выучить наизусть карту нынешней Москвы, конечно, не успел. Безошибочно я мог выйти к цели одним из двух кратчайших маршрутов: через Бульварное кольцо до Большой Дмитровки или же по Поварской до Моховой, а там на Тверскую или ту же Большую Дмитровку, только снизу. Даже с моей покалеченной ногой я бы добрался за час, беда только в том, что как раз на этих магистралях сейчас появляться никак нельзя.
Именно там уже начинался или вот-вот начнется давно задуманный и тщательно подготовленный моими друзьями, теперь в этом сомнений не было, процесс ликвидации мятежа. И все с этим связанное — планомерное выдвижение войск, блокирование перекрестков, прицельная и беспорядочная стрельба во все, что движется, бессудные расстрелы подозрительных, и так далее и тому подобное.
Сутки-двое благоразумным обитателям лучше сидеть за закрытыми ставнями и крепко запертыми воротами. Во избежание…
Глава 22
Я решил, что добираться к цели следует самыми глухими, непроезжими переулками. Но при этом возрастала опасность заблудиться, они здесь идут под совершенно непонятными углами и вполне способны вывести как раз туда, где появляться не следует.
Меня вдруг охватила острая тоска. Не от страха за свою жизнь, а от бессмысленности происходящего. Даже на улицах Сан-Франциско, преследуемый умелыми убийцами, я подобного чувства не испытывал.
Чужой город, чужой мир, чужое время. И для чего-то я тут нахожусь.
Стоило радоваться избавлению от смертельных опасностей дома, чтобы попасться в ловушку здесь.
Был бы я местным, я бы так не нервничал. Даже в разгар ожесточенных уличных боев обыватели ухитряются как-то перемещаться по улицам, не слишком и рискуя. Именно потому, что это их город и их время, они интуитивно знают, как себя вести и как разговаривать с вооруженными людьми, хоть красными, хоть белыми. Я этого не знаю, и каждый легко увидит во мне чужака. Как, например, сообразил это статский советник. Чужаков же проще всего убивать на месте, а не конвоировать куда-то для выяснения.
И значит, у меня теперь тоже один выход — при малейшей опасности стрелять первым, как мне ни претит такая перспектива.
Размышляя подобным образом, я брел вперед, ориентируясь по памяти и отчетливо представляя только одно — что двух опасных рубежей мне не миновать, но преодолеть их все-таки можно, если сохранять постоянную бдительность и выдержку.
Московские переулки, они даже в благополучном и цивилизованном двадцать первом веке представляли собой проблему. Старательно сохраненные и даже злонамеренно реставрированные на потребу иностранным туристам в самом центре исторической части города, где-нибудь на Чистых или Патриарших прудах, все эти Кривоколенные, Армянские, Сверчковы и Петроверигские являли собой узкие, едва ли не трехметровой ширины, щели, по бокам которых стояли тщательно отреставрированные дома в стиле чудовищно извращенного ампира.
Кое-кто называл этот стиль — «вампир».
Нормальный переулок такого типа по своей длине трижды меняет название, трижды — направление и в конце концов становится поперек самого себя. Выхода в таком случае нет. Переулок обращается в ленту Мебиуса. Даже днем без плана или без совета случайно встреченного старожила выбраться в цивилизованные кварталы города крайне проблематично.
А что сказать про те же переулки ночью, да сто двадцать лет назад? Положение практически безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверными характерами.
И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находиться в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.