Андреевское братство - Василий Звягинцев

Зато я подумал — все здесь чужое, совершенно все. А вот небо — то же самое. Как дома. Как в детстве…

Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло показаться даже и романтическим.

Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие впереди тени шести-семиэтажных домов, по идее, намекающие на присутствие впереди нормальных широких улиц, до которых тем не менее непонятно как добраться.

Спорадически вспыхивающие справа, слева, впереди и сзади звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.

Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней добавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится.

Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щуриться от этого нездешнего света.

Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал.

Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.

От Пушкинской с минутными интервалами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана «Прага».

С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.

Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен.

Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок.

Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэллсовские морлоки.

Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни даже желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный.

Запомнился момент, когда навстречу мне выскочили несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.

— Стой, эй ты там, стой! Кто такой?

Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.

Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя я ушел с этого места не спеша и не пригибаясь.

Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову.

Крови на пальцах не оказалось. Очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевларовая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.

Дальнейшее представляло какие-то странные обрывки впечатлений.

Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.

— Эй, мужик, ты че, раненый? — спросил участливый голос.

— Немножко есть, — ответил я.

— Перевязать нечем, — обрадовали меня.

— Спасибо, уже перевязался…

— А за кого воюешь, за нас или за этих?.. — непонятный человек без всякой агрессивности отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.

— За себя воюю, остальные мне без разницы…

В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, покашливающих, хлюпающих носами людей.

— Дак вроде и мы так же. Выпить хочешь?

— Хочу…

Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков.

— Закусишь?

— Не хочется.

Странные люди. Для чего им я и сами они что здесь делают?

Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили:

— Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи… Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, а мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленница. До утра посидим, а там и подумаем…

Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии.

— А ты, земляк, что ли из идейных?

— Почему так думаешь?

— Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что…

— На улице подобрал, — ответил я.

— Ну-ну, оно понятно, — согласился прежний голос.

— Сам-то из офицеров царских или как?

Надо же, насколько прав был судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий.

— Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия…

Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.

Когда я передохнул и решил отправиться дальше, мне не препятствовали.

Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветного бульвара. То есть я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно было. И от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути. Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно этого не заметив.

Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал совершенно, но как-то она все же меня слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой здесь оказался, и ни одна шальная или прицельная пуля не могла меня больше перехватить.

Надо отдохнуть, подумал я, садясь на асфальт в глубокой нише перед запертыми воротами трехэтажного особняка.

— Что, плохо тебе, герой? — раздался голос из-за правого плеча, оттуда, где никого быть не могло, потому что я ощущал спиной и грубую, холодную каменную кладку стены, и твердые, внахлест сколоченные доски.

— Ну плохо, а тебе какое дело? — ответил я, сразу узнав этот голос.

— По-прежнему не хочешь к нам присоединиться? — спросил Артур.

— К вам?

Что удивительно, услышав голос покойника, я вновь стал мыслить ясно, отчетливо и логично. Как мне тогда казалось. Подобное бывает в процессе длительной, перешедшей все границы разумного гулянки. Вдруг, часа в три ночи, наступает момент холодной, стеклянной, нечеловеческой трезвости. Видишь себя и собутыльников будто со стороны, говоришь пророческие, мудрые слова. Кажется, еще чуть-чуть, и постигнешь главную истину. Или — научишься летать. Помню, еще в студентах, на встрече какого-то Нового года, именно в такой час я осознал себя сидящим на подоконнике кухни, в чужой квартире, перед распахнутым окном. Внизу было тридцать этажей, на уровне глаз пролетали крупные снежинки, по ту сторону Москвы-реки сверкал огнями Кремль.

За руку меня держала незнакомая девушка с несколько растрепанной прической и тоже не слишком трезвая. А я ей доверительно сообщал, что если достаточно сильно пожелать, то вполне можно сейчас оттолкнуться от подоконника и воспарить над городом.

— Новый год все же, ночь чудес. Полетели вместе…

Уверен, что, если бы она сдуру согласилась, я бы постарался воплотить эту идею в жизнь, но девушка оказалась или слишком умной, или слишком трусливой и изо всех сил потащила меня внутрь квартиры. Наверное, она была права. Мы с ней еще выпили на брудершафт и отправились искать свободную комнату, чтобы познакомиться поближе… Кажется, кто-то у меня ее по дороге отобрал, но это уже несущественно.

— Зачем, Артур? Зачем опережать события? Шлепнут меня сегодня — воссоединимся, никаких проблем. А сейчас я еще побарахтаюсь. У меня две сотни патронов и граната. Если сумею встать, то еще и до Столешникова доковыляю. Дорогу покажешь, по старой дружбе? Или еще чем-нибудь сумеешь помочь?

Его фигура выступила на фоне стены, словно нарисованная светящейся краской голограмма.

— Летать, к сожалению, не могу, — ответил он, словно читая мои мысли. — В материальном виде, разумеется. А то бы донес, никаких вопросов. Хочешь — пойдем. Буду указывать дорогу и предупреждать об опасностях.