Булочник и Весна - Ольга Покровская

Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.

– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.

Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.

Театрализованный зачин не предвещал ничего хорошего. «Но в конце концов, не убьёт же он меня!» – подумал я, и как-то вдруг мне стало легко, весело.

Анюта с уборщицей, немо созерцавшие сцену, наконец догадались позвать Маргошу. Она вышла в зал и, оглядев застолье, с невозмутимым видом нацепила на дверь табличку. С этой минуты булочная была закрыта на «технический перерыв».

Пажков, наполнив рюмки, ждал, когда я сосредоточусь достаточно, чтобы воспринять тост.

– Михал Глебыч, каждый час вашей работы стоит ошалелых денег, – сказал я, упреждая его. – Вы рациональный человек. Не боитесь, что слабость к искусству будет вам дорого стоить?

Пажков улыбнулся хитро и, подавшись вперёд, спросил:

– А мука-то нынче почём?

Я слегка опешил, а он выхватил из-за пазухи книжечку и в следующую минуту с поразительной точностью прикинул оборот нашего маленького предприятия. Думаю, эти цифры были сравнимы с его повседневными тратами.

– Что пожарники, не терзают? Печь-то на дровах! Договорился? Как же ты здесь перебиваешься? Городишко-то дохлый! – балаболил он, украшая смету кудрявой рамочкой, и вдруг посмотрел в упор. – И за Илюшей не съездил, обидел меня! Плохо это, сынок! Что скажешь?

Он жёстко держал взгляд, дожидаясь ответа. Его курносое рябое лицо можно было бы счесть живым и задорным, если бы не глаза. Глаза были ужасны, особенно мёртвая радужка – проржавленная и затёртая до голубизны. Я превозмог отвращение и как можно спокойнее ответил, что на службе у него не состою, а потому имею право решать самостоятельно, куда мне ехать, а куда нет.

– На службе, говоришь, не состоишь? – весело переспросил Пажков. – А послужить – это что, зазорно? Я вот служил, да ещё как! Лёня ваш глумился надо мной, что я Смольникову завидовал. А я завидовал, да. У него старт был с форой, а я весь, от ушей до носков, – селф-мэйд! – и он звонко поддел резинку своего терракотового носка. – Никто передо мной не пёр блюда с алмазами! После гнусного судилища пошёл я по Москве и стал соображать, как устроен мир. А устроен он, братец ты мой, оказался проще пареной репы! И вот когда я это понял, я взял все телефончики, какие у меня за детство накопились, и стал звонить и со всеми стал забивать стрелки. И оказалось, что у одного пацана, мы на карате с ним ходили, папаша в мэрии. Решает вопросы градостроительства. Я этому папаше вгрызся в горло, и он меня взял курьером. А потом я в дом прорвался к сынку ещё одной там шишечки, приперся с виолончелью и такой им, прости господи, шансон забацал – все рыдали! Хозяин дома меня призвал, откуда, говорит, ты такой взялся, душевный? А я ему всю правду – чего хочу, к чему стремлюсь. И так по уму всё изложил, что он проникся и взял меня в свою, так сказать, команду. И служил я, всюду, где надо, служил, как пёс. Ну а что дальше было, знать вам незачем. Дурачки вы. Но я таких вас и люблю, потому что вы – хранители моей нежной души.

Я не мог помыслить и в страшном сне, что являюсь хранителем нежной души Пажкова. От селёдочных его глаз, в которые я вынужден был смотреть, меня начинало мутить.

– Костя батькович, человек не ангел – он должен работать в своём формате. Я как говорю? Не ходите покупать виолончель в мясную лавку! Родился на земле – так паши! Дел по горло! Земли неосвоенной – океаны-моря! А вы мне чушь порете – на службе, не на службе. Когда меня просили бригаду тебе дать или Илюше в часовне стеночку разгладить – я вредничал разве? А вы-то с чего взяли, что мне дерзить можно? Что можно мне гнать всё это – какие вы честные и благородные, а я при вас бандюк неотёсанный? За гордынюшку, ребята, надо отвечать!

Я слушал, зачарованно наблюдая, как живые артистические его черты переплавляются в гримасу презрения.

Договорив, Пажков встал из-за столика и, с горделивой развязностью обойдя торговый зал, толкнул дверь в хозчасть. Подуло горячим бородинским.

– А по поводу того, что я дорогое время на тебя трачу, – сказал он, возвращаясь к столу, – так это ты не переживай. Мне на заведение твоё надо было глянуть, чего я с ним делать буду, когда ты мне его за рубль продашь.

– Михал Глебыч, это ты моральную компенсацию такую придумал? Что я за Ильёй не поехал? – сказал я, слегка удивившись.

– Вроде того! – подмигнул Пажков, и к его застывшим чертам вернулась живость.

На этом наша встреча была исчерпана. Подхватив шубку, Пажков проследовал к дверям и, дёрнув щеколду, вышел.

Я взял сигареты и, не набрасывая куртки, отправился следом – на ледяное, но уже весеннее солнце. Возле чёрного автомобиля Михал Глебыч дружески сжал мне плечо: «Ну, сынок, не скучай! Увидимся!» Его белёсый, рыже-голубой взгляд снова был добр.

Пажков усвистел, а я долго ещё курил во дворе, ковыряя носком ботинка ветку, вмёрзшую в снег. Прочная, утоптанная городская зима с бензином и первым солнцем заняла наш дворик. Синицы пели. Ящики, где любили курить мы с Мотей, стояли неубранные, покрытые снегом в тонкой вышивке птичьх лап. Я достал телефон и вызвал Петю.

– А, здорово! – обрадовался он и, не давая мне сказать слово, забалаболил: – А у меня как раз новости хорошие! По поводу моей земли. Михал Глебыч позвонил, куда надо, чтобы меня не дпнамилп. Завтра с утречка еду к мужику этому – закорючку будем ставить! Так что, может, завтра и обмоем уже – закорючку-то! Давай, готовься!

Поймав паузу, я вклинился было со своей новостью, но он перебил:

– Погоди! Ещё вот что! Мы ведь с Ириной виделись! У неё Миша, прикинь, на неделю улетает с режиссёрскими родителями! Я думал, мы с ней тоже – возьмём да махнём куда-нибудь в безвизовую, хоть на Кубу, а у неё, оказывается, загранпаспорта нет! Ты можешь вообразить? Он как крестьянку крепостную её держал просто! – на миг он умолк, видимо, перебарывая возмущение. – У тебя-то как дела, ничего? Лизка, родители? Нормально всё?

– Да вроде, – проговорил я в некотором ошеломлении от его бесконечной реплики.

– Ну ладно, я тогда пока побежал, брат. На переговоры опаздываю. Если хочешь, из машины перезвоню.

Я сказал, что нет надобности. Мне подумалось вдруг: раз так – то и не нужно. Пусть пока веселится.

Мы попрощались, и сразу меня замутило. Я сунул в зубы сигарету – не помогло. Тошнило где-то на сердце. Тошнило и тошнило. С мерзостным этим чувством я направился к дверям булочной и, сдёрнув табличку «технический перерыв», вошёл.

– Что? – бросилась мне навстречу Маргоша.

Я подошёл к столу и ковырнул винегрет. К еде и выпивке Пажков не прикоснулся. Это был его реквизит. Он оставил его мне на память.

77 Нас закрыли

На следующий день работа нашей пекарни была остановлена представителями полномочной организации.

Примчавшись утром на Маргошин звонок, я застал в коридоре слякоть из-под вражеских сапог и выстуженный воздух. В зале, куда я вышел вскоре, всё было то же – столики, шторы, полки, корзины, витрина с пирогами, прилавок с чашками и кофемашиной. Только не пахло хлебом. Запах выветрился мгновенно. Ну что ж! Было время, ветра революции сдули булочную с берёзовыми дровами и дровами ольховыми. Мои предки не горевали о ней – им хватило другого горя. Но вот сто лет спустя их потомок навёз к себе в пекарню точно таких же дров, и из старого корня проросло новое. Разве это не обнадёживает?

Напуганные и вместе с тем довольные возможностью освободиться пораньше, наши сотрудники разошлись. Маргоша села за столик у окна, закурила и заревела. Её пальцы с красными ногтями подрагивали. Запах хлеба развеялся, через форточки в зал проникла смешанная с бензином сырость улицы.

– Давай, Маргош, по домам! Завтра. Сегодня уже всё без толку, – сказал я и пошёл в кабинет за курткой.

Я не испытывал к Пажкову никакой ненависти. Его поступок казался мне детским, смешным. Обидеться и закрыть булочную! Это что-то вроде наивных претензий Пети к Сержу. Не месть, а дразнилка. Она означает, что душа Михал Глебыча жива и чувствительна к боли обиды, раз он тратит время на подобную чушь!

О том, чего «дразнилка» будет стоить нам с Маргошей, я решил пока не раздумывать. Если отпустить мысль – она приведёт к Лёне, приведёт и к Пете, финансовые дела которого, судя по розе ветров, висят теперь на волоске. Я пытался дозвониться ему и узнать, что с «закорючкой», но он не брал трубку. Тогда я отправил ему эсэмэску: мол, звякни, как там у тебя. Но пока он не перезванивал.

Выехав из леса к Отраднову, я заметил на просёлочной дороге суету и, встав на обочине, вышел. Плотный снег был распорот до рыжины колёсами тяжелой техники. Пахло дизелем. Закурив, я подошёл к рабочему.

– Дорогу рубите?