Булочник и Весна - Ольга Покровская

Спрашивать, с какой стати я должен исполнять его поручения, мне не хотелось. Пажков отдавал распоряжения с такой естественностью, словно в руках у него находились заложники – дорогие мне люди. Может, в некотором смысле это и было так.

– Михал Глебыч, Илья не поедет, – сказал я. – У него мама болеет. А может, он уже и работает где-то.

Пажков поглядел на меня с любопытством: шучу ли я или правда недопонял чего-то.

– Храм-то хорош! Ты скажи ему, у меня на Пасху гости будут. Или, может, он хочет, чтоб поржали над Михал Глебычем? – спросил он и проникновенно уставился на меня. Взгляд вошёл в солнечное сплетение и забрал дух – я понял, что должен сказать что-то спасительное, извиниться, пообещать. Это мой последний шанс решить дело миром. Но почему-то не смог.

– Он распишет, а ты ему потом глаза выколешь или на цепь посадишь, как ведётся на Руси, – проговорил я, глядя в рябое лицо Михал Глебыча.

– Смотри лучше, чтоб я тебя на цепь не посадил! – добродушно сказал Пажков и, взяв меня за рукав, подвёл к фреске. – Ты, сынок, помысли шире, чем привык! – продолжал он, направляя фонарик на края картины. – Видишь, штукатурка уже обсыпается. Это что значит? Один, без артели, художник – ноль! Артель – ноль без храма. Храм – ноль без Михал Глебыча. Все мы друг с другом связаны. Ты ему это объясни. Будет слушаться – Россию удивит и себя увековечит. А самодеятельность его – вот она у меня где, на ножичке!

На этих словах Пажков достал из-за пазухи самый обыкновенный швейцарский нож и, выдвинув лезвие, ловко подковырнул краску. Лицо ангела отколупнулось и, упав, разбилось о кусок кирпича. Пажков поднял осколочек, повертел и бросил. Пальцы, измазанные охристой кровью фрески, тщательно вытер платком.

Взять за шкирку, дать в зубы? Нельзя. Загремлю, как Лёня. Я сделал шаг и, слегка наступив ему на ботинок, склонился к самому уху. Бесятина пахла овчинкой и коньячком.

– Михал Глебыч, ты чего прилип к нам? – шепнул я ему. – Тут заповедник – чего ты в нём забыл? Чего тебе храмы эти дались? Илья тебе зачем? Художников – полна Москва! И зачем ты Петьке этот кредит сосватал? В память о виолончели? Самому-то не смешно?

Михал Глебыч, хоть и подёргивал придавленной ногой, выслушал мои вопросы с интересом.

– Петька сам виноват, – сказал он, когда я договорил. – Я к нему с душой – а он давай выпендриваться! Вот, мол, какой я весь из себя элитарный! Соловей, мол, не поёт для свиней! Воспитывать его надо, соловушку.

– Не надо никого воспитывать. Уволь его и успокойся.

– Ты, сынок, мне чего, совет дать хочешь? – спросил Пажков, отряхивая смятый моей рукой воротник шубки. – Эх, ребята! Трудно мне с вами. Нет в вас масштабу! Я на пять веков вперёд гляжу, а вы в чеховской пьесе топчетесь. Я строю, а вы мне мешаете. Заповедник им жалко! Да вся Московия была когда-то – сплошной лес! Чего ж не жалеете? Давайте на Долгорукого Юру Гринпис натравим! Дурачьё вы, не знаете, чем свою душонку занять. Войны нет, глада-мора нет! Давай от не фиг делать Михал Глебычу палки в колёса ставить!

Я молчал, стараясь понять, глумится он или излагает какую-то свою правду.

– А ведь места эти мне не чужие! – вдруг сказал он и вскинул на меня остренький взгляд. – Лёня ваш про музыку раскопал, а того не знает, что у моей бабушки здесь огородик был. Стукнуло, помню, мне семь лет, и они с матерью надумали меня перед школой причастить, чтоб учился хорошо. А сами в этом деле ни в зуб ногой! Пошли, узнали, когда служба. Я размечтался, думаю, жизнь новую начну, карапузов лупить завяжу. Очередь отстоял, рот раскрыл, как галчонок, а мне поп – раз! – и ложечку-то мимо рта и обратно в свою кастрюлю. Говорит, сколько лет тебе, бугай? Ах, семь? А что ж ты, такой-сякой, на исповеди у меня не был? Сначала на исповедь, потом рот разевай. Прогнал, как крысу, слова доброго не сказал. Я варежку закрыл и домой потопал, – тут Пажков улыбнулся и мечтательно поглядел в пролом на белёные монастырские стены. – А дома, когда спать лёг, всё мне благодать в ложке мерещилась! Вот с той, мил человек, поры мне с храмами всё ясно! А с этим – особенно! Этот у меня во где будет – и он, оскалив весёлые зубки, показал кулак.

Мне вдруг сделалось стыдно, что я шептал ему на ухо, держал за воротник. Я подумал: а может, одним рывком содрать эту шкуру – и нормальный, живой из-под неё покажется человек?

– Михал Глебыч, а вы плюньте, – сказал я. – Чего у вас нет? Всё есть! Плюньте и простите. Остальное – могила души.

Пажков опёрся ладонью о выщербленную стену и лукаво склонил голову набок.

– Да наврал я, милый! – сказал он ласково. – Вы прямо детки у меня, что ты, что Петька – всему верите! – и, выйдя из-под купола, прищурился на солнце. – Ты лучше давай за баранку – и чтоб завтра Илюша был! А не то я сам за ним съезжу!

На этих словах Михал Глебыч подмигнул и, кажется, собрался на прощанье потрепать меня по щеке. Я перехватил его руку.

– Ой-ой! – шутливо забоялся Пажков и спрыгнул с крыльца на снеговой луг.

В тот же день я позвонил Илье – поздравить с Рождеством и узнать на всякий случай, не может ли его каким-нибудь образом обрадовать перспектива вернуться в храм. Не для Пажкова, конечно, а для себя, или, если так ему привычней, «для Бога».

Номер Ильи был заблокирован, но я оказался запаслив и, порывшись в мобильнике, нашёл телефон его сестры Оли, добытый мной ещё в прошлое Крещение.

На мои приветствия Илья ответил невнятно. Его голос в трубке был тих и заснежен. Он словно думал параллельно о чём-то ещё. Я попробовал его расспросить о планах, что с работой? Рисует ли он? Всё без толку.

– Чёрт тебя подери, Илья! – взорвался я. – Проснись! Говори толком! Что там у вас стряслось?

Мой вопль подействовал. Кое-как собравшись с мыслями, он доложил обстановку. Оказывается, им с Олей предстояло срочно везти маму в Москву на консультацию. Кардиологи в местной больнице сказали, что ждать нельзя, надо делать операцию. Только лучше бы в хорошем месте, поскольку случай сложный. Нужны квоты, нужно как-то во всём этом разобраться…

Я выслушал его и сказал первое, что пришло в голову. Пусть предупредит заранее, когда мне за ними заехать. Не на перекладных же они попрутся!

– Ты представляешь, – сразу ожил Илья, – а мы вот как раз сейчас с Олей думали – кого просить? И вот ты звонишь! Чудесны Божьи дела!

76 Пажков угощает

Сожалея о волнениях Ильи, я всё же был рад, что сейчас ему не до пажковских прихотей. Пусть уж лучше сидит себе в Горенках – будет целее. Тем временем моя собственная жизнь в деревне приобрела очертания прощания. Возвращаясь с работы, я всякий раз задерживал перед поворотом вдох – что увижу, подъехав к холму? Но всё по-прежнему открывались мне робкий изгиб опушки, мирный снег и сноп закатного света над еловым «монастырьком» – три ёлки-луковки и одна, повыше и похудей – «колокольня». И встречался по-прежнему Коля, которому, конечно, было трудней, чем мне. Отрешённый и вечный, шатался он по деревне. Какая-то тонкая пластинка зримо дрожала в нём. Трепет передавался волосам, рукам, голосу. Старовесенняя даль, прощаясь, играла на нём, как на гуслях.

Дни шли и, несмотря на общую безрадостность, разговор с Пажковым начал казаться мне шуткой, случайностью. Да и Петя, ожидающий разрешения своего вопроса, был настроен бодро.

– Не волнуйся, ему не до нас! У него дел по горло! – заверил он меня. – И Илью не дёргай. Ему тут делать нечего, только вляпается.

Я поверил его словам и некоторое время жил спокойно, пока однажды позднеянварским утром не увидел в окно кабинета сверкающую на солнце чёрную тачку. Исторические ассоциации сработали мгновенно. У меня не было ни крохи сомнений, что «пришли» за нашей булочной. Интересно, куда они её – на расстрел?

Пока я гадал, навалившись на подоконник, все четыре дверцы полопались, как почки, и из правой передней расцвёл Михал Глебыч. Он был в желтоватых штанах и буйно отороченной мехом куртке, вид имел артистический и улыбался внятно – так, чтобы улыбку никак нельзя было принять за гримасу ослеплённого солнцем лица.

Сопровождающие остались курить на улице, а Пажков двинулся внутрь.

Мы сошлись в торговом зале. Он приветствовал меня, саданув ладошками по обоим плечам, – как если бы мы были приятели, не видевшиеся со школьных лет.

Любопытный его взгляд обежал пространство – корзины с хлебом, покупателей у Анютиной кассы, стойку с посудой и кофемашиной – весь наш душистый мир, в котором кофейная волна, накатив, всегда уступала хлебной.

– Ну, чайку? – осмотревшись, спросил Михал Глебыч.

Я сказал, что не располагаю временем распивать чаи, но, если очень нужно, поговорить готов.

– О-го! – удивился Пажков. – Да ты, батюшка мой, видать, лют! Гостя чаем не попотчуешь. А я ведь и не сомневался! Ну-ка, Семён, подай, чего там у нас! – махнул он вставшему в дверях исполину.

Через минуту два столика были сдвинуты в дальнем углу и Семён с военной чёткостью выгрузил из корзины паёк, принятый в полковничьих банях. Михал Глебыч помогал ему снимать с контейнеров крышки. Особенно трогательно выглядел винегрет и грузди с луком. Приборы и две стопочки тоже оказались предусмотрены.